"ДЕРЖИСЬ, ПАЦАН!" ("Отряд Кочубея"; Корзубый/Остапчук; Мини; Завершен)

[namora]

Поклонникам военной темы...
Меня этот сериал зацепил давно и не отпускает. Тех из моих знакомых, кто смотрел - тоже. Понятно, что сюжет, фантазия авторов...
Но смотрится на одном дыхании!
Яркий, но трагичный, так что - решайте сами...)

И - то, что меня реально поразило... Пейринг, которого там нет и быть не может - а он есть! Вот, хотите верьте, хотите... Не могу сказать до сих пор, что могло стать причиной - режиссерская задумка, потрясающая энергетика актеров, Максима Лагашкина и Алексея Даруги, но вот есть, и хоть так смотри, хоть не так...) При этом играли другое и о другом - а вот "оно само проскочило"! Да еще на таком материале...

Название:ДЕРЖИСЬ, ПАЦАН!
Фандом: "Отряд Кочубея"
Автор: Namorada
Бета: сама
Пейринг: Корзубый/Остапчук
Жанр: драма, ангст (основа - 2 и 7 серии).
Предупреждение: очень осторожный ООС, война, смерть персонажей.
Размер: мини
Статус: завершен

До лесной опушки оставалось не более шестисот шагов...
Всего-то шестьсот шагов - и начинались деревья с мощными, потертыми десятилетиями стволами; широкий, раскидистый кустарник, ветки которого так хорошо укрывали от ненужных глаз, а при необходимости - злобно цепляли крошечными колючками за серые суконные мундиры непрошенных гостей, мешая пройти, не пуская в глубь лесной чащи.
Он-то знал, как надо пробегать через такой кустарник - чтобы ветви сами расступались, давая дорогу, подталкивая в спину сочно зеленеющими листьями: беги, торопись, не опоздай... Он умел читать звериные следы, умел маскироваться и мог продержаться в лесу не одну неделю, не выходя из него, воспринимая лес, как собственный дом - что неоднократно спасало ему жизнь...
Он всё знал про лес - а лес все знал про него. Лес раскрывал ему свои тайны, укромные овраги и тропинки, помогал прятать контрабанду и ворованное, в основном - контрабанду из Польши. На этой самой контрабанде он отлично поднялся перед самой войной. И если бы ему могло хоть на секунду придти в голову, что эти сучьи твари снова передвинут границу - он бы и не попался месяц назад, в конце весны сорок первого, когда возвращался с "товаром", и что самое обидное - в родном, знакомом до последней тропки и болотной заводи лесу!
Да, тогда ему не помог даже лес.
Политика подвела.
Но лес готов был помочь ему сейчас! Он звал и манил опушкой, нервно шевеля ветвями и зеленой июльской листвой, подгоняя и торопя, обещая укрытие и спасение.
И он бежал к этой опушке.
Бежал, потому что должен был, обязан был спасти этого мальчишку, Хохла, невесомого, как котенок, бессильно висящего у него на плече и только слабо всхрипывающего ему в шею в такт шагам.
А еще - где-то там, на опушке, были свои...
Корзубый был вором, сколько помнил себя. Иногда ему казалось, что он родился вором, что был вором еще до своего рождения. Вся его жизнь - неполные тридцать лет - была жизнью вора, и она его вполне устраивала. Даже светившая в самом ближайшем будущем зона не смущала - когда-то надо начинать, и с народом знакомиться, и себя показать.
Его устраивало все, кроме одного - меньше двух недель назад началась война.
И у Корзубого теперь были два главных врага по жизни - фашисты, которым он просто отказывал в праве на существование, потому что суки...
И - вертухаи-охранники, сопровождавшие этапы к месту отбывания сроков.
Лопоухого вертухая, конвоировавшего их этап на железнодорожной станции, звали боец Остапчук и было ему от силы восемнадцать лет.
Сперва он выбесил Корзубого тем, что не отпускал его из камеры на парашу, отбрехиваясь, что, мол, "не положено", начальство еще не вернулось. Потом, когда стало понятно, что начальство не вернется, а крышу и стены пересылки, где они все ждали своего эшелона, стали прошивать пули летающих над железнодорожной станцией "Юнкерсов" - тем, что у этого идиота не оказалось ключей от камер. И Седой - самый авторитетный вор в законе среди собравшихся зеков, понимая, что еще немного - и всех перестреляют на хер, приказал известному громителю сейфов Барину "вскрывать замки". Сидевший в соседней камере Барин - мужик средних лет, фантастической силы, способный раздавить в ладони любой замок, сделал все быстро и чисто, как обычно, и, прихватив своего малолетнего наводчика, пацаненка Чижа, над которым трясся, как над собственным дитятей, рванул за всеми на выход. Когда они выбежали на улицу...
Вся территория станции была усеяна телами расстрелянных людей - мужчин, женщин, детей. "Юнкерсы" потрудились на славу. И еще продолжали кружить над маленькой, районной железнодорожной станцией, словно любуясь на свою работу.
Вот тогда боец Остапчук, побелевший, с трясущимися руками и ужасом в огромных, небесно-голубых глазах, заорал - "Що ж вы робите, гады?!" - и начал стрелять из своей куцой вохровской винтовки по самолетам.
Забившийся под стенку сарая Чиж кричал - "Барин! Отбери у него винтарь! Нас же всех тут положат!" - а на станцию, с противоположной стороны, въезжали грузовики, забитые солдатами в форме грязно-серого, мышиного цвета...
Барин вырвал винтовку из рук бойца Остапчука, швырнул парня Чижу, рявкнул - "Хватай его!", и Чиж привычно, не задавая вопросов, выполнил указание старшего товарища.
К лесу бежали все вместе.
Барин нес отобранную у щенка винтовку, а Чиж пинками гнал перед собой плохо понимающего, что происходит, бойца Остапчука.
Когда добежали до поляны, сперва все оторвались и напинали щенку по парочке горячих - просто так, за пережитый унизительный страх.
Потом осмотрелись - что за соседей бог подбросил, и начали соображать, что делать дальше.
- А, в натуре, Барин, на хрена ты его взял? - профессиональный карманник Монгол недоуменно разглядывал слегка побитого, выглядывавшего из-за дерева, за которое спрятался от зеков, бойца Остапчука.
- А черт его знает... - лениво вздохнул Барин, отличавшийся от остальных кроме поразительной силы еще и большой массой тела. - Стоит, сопляк, по самолетам стреляет...
- А шо мэни делать було?... У меня этот... як его?... приказ!...Я вас...это... сопровождаю...- возмутился из-за дерева боец Остапчук. - А шо вы думалы, война - так
все?... Нет! Вот я вас сдам по команде, а сам... воевать пиду...
- Сопровождает он нас... Щас как дам по башке - и закопаю здесь!... - с тихой ненавистю прошипел Корзубый, не сводя жадных глаз с ненависного вертухая.
- Так я ж стрэльну... - испуганно отскочил за ствол дерева мальчишка. - Нэ можно,конвой - по голове...
- Где стреляло-то твое? - смеялся Монгол, посверкивая широкими белыми зубами, глядя, как Барин внимательно рассматривает отбранную у мальчишки винтовку. - Стельнет он!...
А потом, без паузы, вдруг мрачно спросил Седого:
- Чего делать-то с ним будем?...- и взгляд его стал тяжелым и недобрым.
- А кончать его будем... - уверенно, как прописную истину, сказал Корзубый, зло глядя на тощенькую фигурку, стоявшую за стволом дерева.
Седой, не спеша, поднялся на ноги, отряхнул запылившуюся кепку, лениво перекатывая в зубах стебель сорванной травинки.
- Ты, что ли, кончать его будешь, Корзубый?... - он спросил нейтрально, словно бы и не человеческая жизнь стояла на кону.
Но все знали, когда вор в законе Седой спрашивает вот так - скучно, словно самому не интересно - значит, что-то его рассердило, он недоволен.
Корзубому всегда было плевать на чужое недовольство. Он всегда был сам по себе.
- Могу и я... - вызывающе глядя на Седого, процедил, словно выплюнул он.
Лопоухий мальчишка в военной форме, в пилотке с красной звездочкой - так и стоял за деревом. Поразительно красивые, огромные, как у девушки, небесно-голубые глаза растерянно и недоуменно рассматривали сгрудившихся перед ним зеков. Он смотрел - и словно не понимал, что вот сейчас, в эту самую секунду, у него на глазах, они буднично, привычно советуются, кто из них и как будет его убивать.
Ему было страшно, это было видно - но он все еще не понимал...
Но известный вор в законе - Седой - никогда не убивал просто так, без крайней нужды.
А, кроме того, все же сопляк по самолетам стрелял... По врагу.
Не по-человечески как-то будет...
- Не для того его Барин с параши вытащил, чтоб мы его сейчас в дерьмо макали... - он выплюнул пережеванную травинку, вытащил из кармана черного пиджака мятую папиросу, прикурил, швырнул спичку в кусты. - Хочет - пусть с нами идет... Не хочет - пусть проваливает... Всё, попинали!...
И первым побежал по тропинке, уходящей за овраг.
Боец Остапчук с винтовкой, в которой не осталось ни одного патрона - все расстрелял на самолеты - тяжело вздохнув, направился следом: конвоировать и сопровождать.
Это был его пост, и с поста его не снимали...
Корзубый всегда знал, что лес - место загадочное и встречи тут могут произойти самые неожиданные.
Так, на лесной полянке, среди бела дня, встретились беглые зеки и остатки диверсионного отряда капитана Кочубея, потерявшего в недавнем столкновении с врагом две трети личного состава.
Сперва, как водится, чуть не поубивали друг друга, с трудом разошлись в бескрайнем лесу. А потом внезапно оказалось, что есть ненависть, более тяжелая, чем между кадровыми военными и ворами в законе, оказалось, что есть настоящий враг, с большой радостью готовый убивать и кадровых военных, и беглых воров в законе, если все они говорят на русском языке.
Оказалось, что есть фашисты.
И было ли странно, что, воюя плечом к плечу, за одну и ту же белорусскую деревню, положив пару-другую десятков немцев - где по-военному четко, где - по-блатному хитро и изощренно - решено было собраться в один дружный коллектив, который и стал отрядом капитана Кочубея.
С настоящей боевой задачей, важным заданием командования,отрядом, наполовину состоящим из офицеров и комсомольцев, а наполовину - из воров и бандитов, младшему из которых, Чижу, мастеру открывать чужие форточки, худенькому, юркому шкету, кажется, и шестнадцати еще не исполнилось.
Корзубый ненавидел вертухаев, офицеров, армию. Но, по здравому размышлению, он пришел к выводу, что фашистов он ненавидит больше, что и позволило ему стать одним из самых хладнокровных и бесстрашных бойцов отряда.
А еще - его до колик в животе нервировал боец Остапчук, смешной и шебутной, как воробышек, наивный мальчишка, хлопающий огромными голубыми глазами и отважно лезущий во все самые опасные операции.
Он был дурным и глупым, веселым и забавным, искренним и суматошным. И, глядя на него, странно отогреваясь душой от его глупостей и наивности, Корзубый все чаще думал, что, наверноге, оставит его в живых. да, наверное, оставит. Потом, когда кончится война, и этих тварей - фашистов - всех до одного, утопят в ближайшем болоте.
Даже не смотря на то, что боец Остапчук - его вертухай.
Потому что, то и дело, ловил на себе смущенный, испуганный взгляд огромных голубых глаз, и, похоже было, что боец Остапчук уже подзабыл, что именно он, Корзубый, совсем недавно собирался его убить. Он обычно наблюдал за Корзубым откуда-нибудь издали, из-за деревьев - как чистит автомат, как перебирает патроны, как курит, уперевшись спиной в ствол ближайшей березы...
Но думать об этом было просто некогда.
Война.
Сперва отряду везло. Фантастически везло. И казалось, что задание командования будет выполнено, и все вопросы решатся, а за помощь армии обязательно будет амнистия...
Но...
Вернувшись с очередного задания, принеся так необходимую Кочубею информацию, Корзубый узнал, что посланный на ближайший хутор за продовольствием, боец Остапчук в расположение отряда не вернулся.
Забыв, что он устал, перехватив поудобнее автомат, вор Корзубый отправился на хутор - отряд планировал поменять месторасположение, и бойца Остапчука желательно было вернуть обратно побыстрее.
В тот момент Корзубый ни о чем не думал, он шел пригнать этого дурака обратно в отряд.

Уже на подходе к хутору, услышав гомон, смех и вопли, Корзубый понял, что что-то нечисто. Его вторая, волчья сущность выла и бешено скреблась когтями, сигналя об опасности.
В крайнем дворе хутора за дощатым деревянным столом сидела компания полицаев, которые что-то увлеченно рассматривали и обсуждали.
То, что эти полицаи оказались из зеков, которых Корзубый видел на разбомбленной станции, на пересылке, играло ему на руку.
Но сообщать о своем приходе надо так, чтобы все сразу понимали - шутки не прокатят.
И через секунду - автоматная очередь, внезапно вспоровшая воздух и переполошившая кинувшихся по двору врассыпную кур...
Замершие за столом полицаи испуганно смотрели, как во двор, пнув ногой калитку, уверенно, как к себе домой, входил прижимающий ствол автомата к плечу вор Корзубый.
Он шел, спокойный, сосредоточенный, видя, словно слившиеся воедино, две картины: стол, заполненный мисками со жрачкой, свежие овощи, бутылку самогона, облепивших стол бывших зеков, а теперь полицаев - и, в нескольких шагах, залитого кровью, избитого, в рваной гимнастерке, привязанного толстой веревкой к дереву бойца Остапчука, который сейчас казался даже моложе своих восемнадцати лет.
Судя по резкому, едкому запаху, его с головы до ног уже облили керосином и собирались поджечь.
На дворе стояла мертвая тишина, как вдруг...
- Корзубый... - дрогнули розовые разбитые губы, и столько счастья, столько детской волшебной надежды, так засияли залитые вонючим керосином огромные, небесно-голубые глаза.
Он пришел!
Тот, с кем боец Остапчук не успел попрощаться, уходя на задание, о чем жалел больше всего, уже понимая, что счет его маленькой, такой короткой жизни пошел на секунды.
Не попрощался не потому, что торопился, а потому, что этот крепкий, сильный, яростно-взрывной, странно-притягательный мужчина с такими сильными, надежными руками и резким, вечно недовольным голосом в тот момент сам был на задании. И они не смогли попрощаться...
А он пришел!
И по тому, как уверенно, нагло, вразвалку, Корзубый шел к столу, к замершим в молчании полицаям, которых невозмутимо держал на мушке автомата, пришел за ним, за бойцом Остапчуком. И плевать до самой маковки вору и бандиту Корзубому, какое мнение на этот счет у всех остальных!
Корзубый шел к столу - обманчиво-спокойный, лживо-мирный - с пальцем на курке и своим презрительным оскалом.
- Вы чо к пацану-то пристали?...
- А ты что за фрукт?... - недовольно буркнул сидевший во главе стола старик, видимо, пахан.
- Человек прохожий...- не спрашивая ни у кого разрешения, Корзубый рухнул на стовший у стола табурет и нагло взял из миски вареную куриную ножку и смачно впился в нее зубами. Он чавкал и грыз куриное мясо, продолжая держать на мушке сидящих за столом полицаев.
Хоть это и была его первая ходка, он знал, как надо входить в камеру, что говорить, на что давить. И в этот двор он зашел, как в камеру - не признавая авторитетов, сразу же давая понять, кто главный, и кто кого здесь будет слушать.
- Так значит это - кореш твой? - подтявкнул кто-то справа от пахана, но Корзубый даже глазом не повел: он жрал курицу, а дуло автомата недвусмыслено указывало, кто ляжет первым, если что не так.
Старик во главе стола. Пахан.
- Ну, кореш - не кореш, а послал его я...- наезд проходил по всем правилам воровского этикета.
Конечно, они его узнали. На этапе Корзубый бросался в глаза с первой же минуты - силой, какой-то неукротимой мощью, непомерной наглостью и безжалосностью. И поэтому, когда он, все также нагло, потребовал плеснуть самогону - ему почти сразу же налили стакан.
Стоявший у дерева с привязанным мальчишкой и за секунду до прихода Корзубого старательно поливавший парня керосином зек - заметно нервничал.
Он не просто помнил Корзубого. Он очень хорошо помнил по этапу Корзубого - и помнил все, что тот вытворял и позволял себе, плюя на все авторитеты и воровские правила поведения. Этот Корзубый просто делал, что хотел.
А сейчас у него в руках был автомат.
- Эй... Ты пукалку-то свою опусти... Нечего людей-то пугать... - почти просительно протянул он, даже пробуя улыбнуться злому мужику в украинской расшитой сорочке и пижонской кепочке на голове.
Корзубый, не снимая пальца с курка, залпом хватанул стакан самогона, даже не поморщился, только на порядок повысил голос:
- А ты мне, давай, пацана отвяжи!... Тоже мне, забаву нашел! - рявкнул он на весь двор и злобно прищурился.
- Видел я тебя... И пацана твоего видел... - зек у дерева нервно осмелел, в руках завертелся, заиграл нож. Он вдруг почему-то решил, что Корзубый не станет стрелять в своих. - Что же ты вертухайчика своего сам не положил?...
- А я тебя забыл спросить!... - Корзубый психанул: будет он еще у говна спрашивать, в какой угол параши ему разрешают ссать! - Мой пацан! - голос угрожающе упал, в нем было все: и волчий рык, и право хозяина, и готовность живьем закопать любого, кто только руку протянет к чужой собственности. - Когда захочу - тогда и шлепну...
Мой пацан.
Избитый до полусмерти, истекающий кровью, облитый обжигающим раны керосином боец Остапчук неотрывно смотрел на злого мужчину с автоматом, сидевшего за столом, а в висках у него, как ключом радиста, непрерывно выстукивало два слова: мой.пацан.мой.пацан.мой.пацан...
И он уже точно знал - в отличие от все еще плохо понимавших происходящее полицаев - что вор и бандит Корзубый выйдет с этого двора только вместе с ним, бойцом Остапчуком, за которым он и пришел сюда. И если ему придется положить всех, кто сидит за дощатым деревянным столом, Корзубый сделает это не задумавшись ни на секунду, потому что...
Мой пацан.
Ставшие полицаями зеки еще желали театра. Они еще торговались, сомневались и оспаривали право владения пацаном, и Корзубый - нагло и хамски - как всегда, разогнал бы и этот кипеш, но тут за дальним сараем надсадно зарокотал двигатель тяжелой машины, и, повернувший голову влево боец Остапчук увидел два грузовика с фашистами, въезжавшими на хутор.
А сидевший за столом Корзубый, державший на мушке зеков - еще ничего не видел.
Рядом с деревом стоял полицай, который тоже оглянулся на приближавшихся немцев, в руке у него был нож, который он то и дело приставлял к животу привязанного к дереву мальчишки.
Мысль о том, что сидящий за столом злой мужчина с автоматом, занятый разговором, не видит подходящего с тыла врага, что он сейчас окажется лицом к лицу с двумя грузовиками вражеских солдат, окажется беспомощным и...погибнет - эта мысль оказалась невыносимой для бойца Остапчука.
Он не мог выдержать мысли, что вор Корзубый сейчас... погибнет.
О том, что сейчас погибнет он сам - привязанный к дереву, истекающий кровью, облитый керосином - боец Остапчук не думал: он это понимал. Ему уже не уйти.
Но - Корзубый...
Сильный, наглый, бесстрашный, безжалостный, избивший его на лесной поляне, когда они бежали с разбомбленной станции - а сейчас пришедший за ним сюда, в этот двор, не боявшийся ни черта, ни дьявола Корзубый - должен жить! Он обязательно должен жить!
Потому что в эту минуту этого больше всего на свете хотел восемнадцатилетний боец Остапчук.
- Корзубый! Нимцы!... Воны нас шукають! - он закричал яростно, собрав все силы, какие еще у него оставались. - Беги!...
И успел увидеть, что сидевший за столом злой мужчина с автоматом его услышал - и понял.
А в следующую секунду ему в бок ударило лезвие ножа.
И в ту же самую секунду веерная автоматная очередь смела с лица земли всех сидевших за столом полицаев.И тут же сильная, мужская рука схватила со стола нож и молниеносным броском отправила его в сердце стоявшего у дерева полицая, уже замахивавшегося для второго удара.
Вор и бандит Корзубый умел убивать людей.
Боец Остапчук, почти теряя сознание, повис на стягивавших его веревках.
Первый грузовик с фашистами уже подъезжал к дому, доносилась лающая немецкая речь.
Корзубый коршуном метнулся к дереву, одним движением выдрал из тела полицая торчавший нож.
- Держись, пацан!... - хрипло шептал Корзубый. Он ловко рассек веревки, поймал валящееся ему на руки тело. - Давай!...
И одним рывком забросил окровавленного, воняющего керосином мальчишку себе на плечо.
- Щас мы, погоди... Щас мы с тобой... - бормотал он, бросаясь в заднюю калитку забора, выходившую на пшеничное поле с высокими густыми колосьями, и вбегая в золотое, колышащееся от ветра море. - Щас...
Он уверенно бежал по пшеничному полю в сторону лесной опушки, сжимая подмышкой автомат и унося на плече того, за кем пришел на этот прОклятый богом хутор - своего тюремного охранника, своего вертухая, истекавшего кровью восемнадцатилетнего бойца Остапчука...
Он слышал, что в отряде мальчишку прозвали - "Хохол". Его так называли все - и вор в законе Седой, и виртуоз-"форточник" Чиж, и гроза сейфов и замков Барин, и насмешливо-ехидный Монгол, и радистка Катя Седова, и рядовой Карамышев, и остальные.
Капитан Кочубей называл его - "боец Остапчук".
И только он, вор Корзубый, называл его с недавних пор про себя так, как произнес вслух один только раз, совсем недавно, в лицо собравшимся за дощатым деревянным столом сволочам.
Мой пацан.
Сзади непрерывно звучали выстрелы. Он видел, оборачиваясь через плечо, как следом за ними, не торопясь, широкой цепью, переговариваясь и перекрикиваясь, шли фашисты, уверенные, что сумасшедший одиночка с раненым на плече никуда от них не денется. Два года побед в Европе еще отзывались фанфарами и свастиками и настроение у идущих по полю солдат в мундирах грязно-мышиного цвета было прекрасным.
Издали они казались Корзубому вставшими на задние лапы гигантскими крысами, от которых он обязан был унести, спасти слабо стонущего ему в шею, легкого, как котенок, окровавленного мальчишку.
Но так он не мог стрелять - автомат все еще был зажат подмышкой.
Рванувшись вперед и выиграв у преследователей несколько десятков метров, он остановился и осторожно свалил в колосья с плеча тщедушное тело, перехватил автомат так, чтобы можно было отстреливаться на бегу.
На худом, разбитом, окровавленном лице внезапно сверкнули, широко раскрылись зажмуренные до этого небесно голубые, огромные глаза. Розовые, перепачканные кровью губы вздрагивали и напряженно кривились. Мальчишка смотрел на Корзубого благодарно, ласково и виновато одновременно.
- Просто... зашел... Воды попросыть... - еле слышно выдохнул он, с трудом шевеля губами, сглатывая уже идущую горлом кровь. Но пытался объяснить, как получилось, что он оказался тут, на этом хуторе, и что произошло, почему им сейчас приходится убегать по пшеничному полю от фашистов, вместо того, чтобы вместе возвращаться в отряд.
Корзубый, которого перекосило от бешенства, только скрипнул зубами.
Мальчишка попросил пить. Воды попросил!
А эти твари начали его убивать.
Суки!
Пацан пытался сказать что-то еще, его губы беспомощно вздрагивали, он умоляюще сморел в глаза Корзубому - вору и бандиту - и тот, не в силах выдержать этот взгляд, от которого хотелось выть в голос и рвать зубами тех, кто причинил этому маленькому дураку боль, вдруг отбросил автомат, обеими руками вцепился в разорванный ворот гимнастерки бойца Остапчука, с силой, приподнимая его над землей, рванул на себя и, прижимая к груди истекающего кровью мальчишку, уткнув его лицом себе в плечо, обняв одной сильной, уверенной рукой за шею, другой гладил по коротко стиженным - согласно уставу - волосам, и только хрипло, просяще шептал:
- Молчи!... Молчи!... Молчи, пацан!... Просто терпи!... Терпи!... Держись!...
Первый раз, последний раз - единственный раз в жизни - вор и бандит Корзубый обнимал своего вертухая, бойца Остапчука. Своего пацана. Он бил его, орал на него, угрожал ему - где-то там, в другой жизни. И когда-то это, кажется было... Но сейчас, на широком пшеничном поле, прижимая к груди худенькое тело в окровавленной красноармейской форме, Корзубый знал точно, как никогда точно, что это - истекающий кровью мальчишка с огромными голубыми глазами - лучшее, что было в его одинокой, волчьей жизни за все почти тридцать лет, и от этого запредельно горячо и сумасшедше лупит сердце.
Но над головой все чаще летали трассирующие пули и ему совершенно некогда было думать - почему так. Иногда просто не успеваешь подумать - почему так.
Потому что - война, потому что стреляют все ближе, потому что свое окроваленное, захлебывающееся кровью лучшее надо еще попытаться спасти. Хотя бы - попытаться.
А подумать можно и потом.
Он понимал, что уйти им, скорее всего, не удастся, но вопреки всем доводам рассудка его вторая, волчья, лесная сущность в безумной ярости выла и рвалась в бой, и он обязан был использовать свой самый последний шанс добежать до леса, унося на плече под укрытие вековых деревьев израненного, потерявшего сознание бойца Остапчука.
Своего пацана.
Потому что там, в лесу, он - как дома.
Он снова одним рывком закинул мальчишку на плечи - и, крепко сжимая его, побежал по полю в сторону леса, непрерывыно стреляя в сторону приближающейся цепи врагов.
Он бежал.
Бежал.
Бежал...
И стрелял.
С опушки леса, скрытые деревьями и кустарником, на них смотрели бойцы отряда капитана Кочубея, не имевшие права даже выстелить, чтобы прикрыть бежавшего по полю человека.
За минуту до этого у него на плече умер от потери крови израненный мальчишка, боец Остапчук, но Корзубый об этом еще не знал - он бежал изо всех сил, отстреливаясь во все стороны, унося на себе, спасая от врага своего пацана.
До лесной опушки оставалось уже не более двухсот шагов...
Внезапно спину разорвала огненная боль. И тут же отчего-то стало очень горячо. До боли горячо.
Он не знал, что это вспыхнула у него над плечом от второй, прошившей его, трассирующей пули насквозь пропитанная керосином окровавленная гимнастерка.
Он не мог больше бежать, почему-то это было уже невозможно - и поэтому встал. Но даже так, стоя, он мог отстреливаться - и защищать своего вертухая, своего Хохла от этих серо-грязных, вставших на задние лапы, крыс...
- Барин!... Они попали!... Они в Корзубого попали!... - заорал Чиж и, не думая уже ни о чем, только о том, что в Корзубого "попали" и надо помочь, спасти, дотащить до опушки, к своим - бросился к пшеничным колосьям.
- Стой!... Куда?!... Назад!... - И вальяжный, неторопливый, тяжеловесный Барин, одним кошачьим прыжком догнав мальчишку, свалил его в траву на самом краю опушки и, зажав Чижу рот, вдавил того в землю. - Нельзя!... Молчи!...
У отряда капитана Кочубея был приказ - не обнаруживать себя.
И задание командования, выполнить которое они были обязаны.
Палец все нажимал и нажимал на курок автомата, и трассирующие, огненные пули рассекали в никуда вечереющий, сгустившийся перед грозой воздух, а Корзубый падал, охваченный пламенем, уже почти мертвый, падал в золотые колосья пшеницы, в последние объятия бескрайнего белорусского пшеничного поля, Не разжимая второй руки, последним конвульсивным движением стиснув за талию, прижав к плечу, к себе, окровавленного, висящего на нем горящего, мертвого мальчишку в рваной красноармейской форме, так и умершего, уткнувшись разбитым лицом ему в шею, в его таких сильных, таких надежных руках.
Падал - и стрелял.
Он уже не видел, как на опушке леса, в ста метрах от него окаменел, прокусив губу, побелевший лицом капитан Кочубей, в свои двадцать четыре года впервые видевший такую смерть, как отчаянно плакал, уткнувшись в березу, кусая кулак, рядовой Карамышев, как бессильно скрипел зубами Монгол, а в нескольких шагах от превратившегося в каменное изваяние вора экстра-класса Седого по траве, впиваясь ногтями в рыхлую, мягкую землю, цепляясь за травинки, исходя рыданиями, из последних сил полз к нему на помощь маленький "форточник" Чиж, а навалившийся на него сверху, зажимающий широкой ладонью его беззвучно орущий, рыдающий рот, Барин, не дававший ему дернуться, рвано дыша, словно всхлипывая, не мигая, смотрел, как умирает его друг- вор Корзубый. Смотрел и плакал.
А он все прижимал к плечу своего пацана, своего Хохла - и стрелял, стрелял, стелял.
А потом упал.
И для них обоих, охваченных единым огненным объятием, наступила вечная, золотисто-пшеничная тишина.

Через несколько дней капитан Кочубей и вор в законе Седой выполнили задание командования.

">