"Такая странная танабата" ("Непорочный", Баба Рема/Найто Тайки, миди)

[namora]

Название: Такая странная танабата
Автор: Namorada
Фэндом: Серии "Такуми-кун-4: Непорочный"
Пейринг: Баба Рема/Найто Тайки
Рейтинг: R
Жанр: слэш, 5 частей
(4 части в посте, финальная 5 часть - в комментах)
Статус: закончено.
Размер: миди
Предупреждения: ООС, флафф, хронологический сдвиг фактов в пользу сюжета.

07.07.2019
1.
Это была странная Танабата.
Первая за последние три года, до которой у него дошли руки.
Год назад, и два года назад в его жизни происходило слишком много событий, они пинали и подпихивали друг друга, не позволяя ни на секунду расслабиться. Он несся сквозь происходящее как сквозь грозовую бурю, думая только о том, куда ему необходимо пробиться, где можно отступить перед обстоятельствами, а где надо стоять насмерть, пока ноги держат. Контракты, выполненные контракты, аннулированные контракты, внезапно прорезавшийся интерес к педагогике, заметно сказавшийся на его работоспособности на съемочной площадке, отсутствие сценариев, способных «зацепить», горы макулатуры, которые приходилось перечитывать, чтобы уже на половине текста категорически отказаться от участия в «новом захватывающем проекте». Яростные попытки определить уже наконец-то свой путь и свои настоящие возможности…
Ему уже тридцать пять.
Он окреп и возмужал, разобрался со своими вкусами и предпочтениями, и оказалось, что свои настоящие желания и интересы он способен защищать не менее уперто, чем раньше – как за несколько лет до этого уперто бросался с головой в гулянки и тусовки с друзьями-актерами. Гулянки остались позади, неизменной была лишь упертость, давно уже ставшая его фирменной «фишкой», его интеллектуальным автографом, отказываться от которого он не собирался.
Он много чего не собирался.
Например, не собирался жениться, чем явно озадачил руководство Toku Entertainment, с которой сотрудничал уже много лет и которая по-прежнему представляла его интересы в рамках кинематографа и шоу-бизнеса.
Небрежно высказанное пожелание, чтобы он «пересмотрел свой семейный статус», которое в свете работы компании с актерами являлось прямым директивным распоряжением, вызвало в нем глухой протест, хотя неожиданностью не стало. На его глазах подобное проворачивали не с одним его коллегой по профессии, вынуждая молодых ребят вступать в спешные популярные браки, которые через пару-тройку лет также спешно и тихо распадались по причине «несходства характеров». Ему даже предложили в качестве «подходящей кандидатуры» одну из молодых актрис компании, намекнув, что этот союз вызовет повышенный интерес зрителей и поклонников, позитивно отразится на карьерах обоих, а также на ближайших перспективах Toku Entertainment.
Он позволил себе демонстративно проигнорировать рекомендацию начальства, чем вызвал резкое осуждение «сверху» и впервые был «взят на карандаш» как сотрудник, в чьем поведении отмечены элементы самовольства и непослушания. Более того, он начал активно посещать рестораны и театры в сопровождении своих друзей – красивых молоденьких актеров - откровенно намекая общественности на свои истинные интересы и пристрастия. Это не было эпатажем или тягой к скандалу, он просто не боялся быть самим собой, настоящим Бабой Рёмой, без какого-либо притворства и наносной приятности в глазах окружающих его людей.
Последние несколько лет он вообще не стремился быть приятным для окружающих, у него не было на это времени.
Его демарш, разумеется, не остался незамеченным, ответ последовал незамедлительно, и два любопытных кинопроекта, которые его действительно заинтересовали, и которые уже практически были утверждены, в течение недели внезапно оказались переданы другим актерам компании к огромному изумлению последних. Молодые ребята, с которыми он был хорошо знаком, посовещавшись, даже пригласили его на ужин в ближайший ресторанчик и там, запинаясь и не поднимая глаз от столешницы, извинялись и просили не сердиться на них, поскольку искренне не понимали, как это всё вообще могло произойти.
Он в отличие от них понимал и поэтому абсолютно не сердился.
На тот момент он, перешагнув через никому не нужный «модный брак», был захвачен своей новой идеей.
То, что произошло с ним почти девять лет назад, на съемках «Непорочного» - четвертого фильма серий «Такуми-кун» - внезапно вернулось, накрыло с головой и он даже сам не сразу понял, почему и каким образом оказался участником проекта, который еще год назад ему бы и в голову не пришел.
Кто бы мог подумать, что Баба Рёма, тот самый Баба Рёма, который шел по жизни, как по гладко выстеленной перед ним ковровой дорожке, будет читать курс лекций для подростков в колледже Изобразительных искусств в Осаке? И более того, будет считать это одним из своих основных занятий.
Ему нравилось произносить само название – «колледж Изобразительных искусств в Осаке». При слове «Осака» на сердце теплело, он словно согревался изнутри, но у него не было возможности задуматься – почему.
Он просто знал – Осака это хорошо. И мчался по жизни дальше. Часть этой жизни теперь проходила в самолетах на рейсах Токио – Осака – Токио.
Ему нравилось общаться с подростками, нравился искренний интерес в их горящих глазах, когда они сидели на его лекциях. Он старался объяснить им, что такое искусство, к чему им придется быть готовыми, если они выбрали для себя этот непредсказуемый мир. Пытался предостеречь от тех ошибок, которые в огромном количестве совершал сам и которые до сих пор были самыми тяжелыми и самыми горькими его воспоминаниями.
Его курс пользовался большим успехом у учеников колледжа, он тратил много сил на то, чтобы совмещать пусть уже не такие многочисленные как раньше, но достаточно серьезные съемочные проекты с работой преподавателя, и понятие «свободное время» в его нынешней жизни по-прежнему отсутствовало.
Да, два последних года ему точно было не до танабаты…
С Тай-тяном они не виделись уже около года.
Год назад в июле их развели обязательные для каждого гастроли, а два года назад… Он уже не помнил, что было два года назад, что в очередной раз случилось два года назад, но точно знал, что тогда опять что-то случилось, какие-то накладки, и они опять не смогли встретиться. После этого они пару раз виделись, но это было не на танабату.
Тай-тяну уже тридцать два.
С момента съемок «Непорочного» прошло почти десять лет.
Единственное, на что его еще хватило – отправить в феврале смс с поздравлением с днем рождения. Он написал коротко, обрывочно, как он, собственно, и изъяснялся, когда не нужно было строить из себя преданного сотрудника Toku Entertainment. Поздравил с днем рождения, пожелал здоровья и удачи в работе. Кажется, всё.
Да, с днем рождения он Тай-тяна поздравил. В феврале.
Сегодня – 7 июля, Танабата.
На домашнем столе перед ним лежала бумага от Toku Entertainment, которая пришла по почте три дня назад. И она с успехом заменила ему все тандзаку – узкие разноцветные бумажные полоски, на которых пишут пожелания и развешивают на ветках бамбука – которые только могли появиться на этой танабате.
Наверное, это была самая впечатляющая тандзаку, которую только можно было себе представить.
Может быть, поэтому он в этот раз не стал заказывать представительский номер "Твин" на десятом этаже престижного отеля ANA InterContinental Tokyo. Как не заказывал его год назад, и два года назад. Может быть, поэтому.
А может быть потому, что прошло десять лет.
И свой нечеловечески растянувшийся во времени и пространстве выходной, неожиданно выпавший на танабату, он проведет дома – с книгой.
Наверное, это всё, чего он сейчас действительно хочет. И даже тандзаку у него есть – от компании, в которой он проработал много лет.
Три дня назад его отлучили от профессии – «приостановили его творческую деятельность», как было сказано в том письме. Приостановили на три месяца за «действия, противоречащие принципам верности Toku Entertainment». Ему даже пришлось накануне представить прессе официальный комментарий и на камеру попросить прощения за свои «противоречащие действия», иначе его не оставили бы в покое.
Но он не был бы собой, не был бы тем Бабой Рёмой, которого знает и любит публика, если бы, ехидно сверкнув глазами, не отметил в своем последнем предложении, что «преступления против верности компании» не было и виноватым он себя не считает.
Он просто хотел помочь другу.
И помог.
Ценой временного отлучения от профессии и унизительной пресс-конференции, после которой испытал нечеловеческое желание принять душ и отмыться от липких жадных взглядов корреспондентов.
Его друг Рен Ягами, с которым его свела съемочная площадка «Призрачного Токийского путешествия» в свои тридцать четыре года решил попробовать силы на режиссерской стезе.
Его театральная постановка обещала быть весьма интересной и красочной, но за шесть дней до премьеры один из главных героев внезапно попал в больницу и ему сделали операцию. Постановочный процесс длился несколько месяцев, и найти за несколько дней замену исполнителю одной из сложнейших ролей в исторической драме было практически невозможно.
Рен позвонил ему, будучи уже в полном отчаянии, он был конкретно пьян и еле говорил, и решение нужно было принимать мгновенно.
Если бы он пошел официальным путем, если бы начал согласовывать со своей компанией разрешение выступить в чужой постановке – это могло затянуться на пару месяцев, и еще не факт, что он получил бы положительный ответ.
У Рена оставалось шесть дней. И этот факт определил все остальные события.
Вместо безрезультатных переписок и хождений по кабинетам, он попросил у Рена два дня на работу с текстом и четыре – на ввод по мизансценам при поддержке основных актеров спектакля.
За ту неделю он ни разу не задумался, лояльно ли то, что он делает, по отношению к его компании – он просто помогал другу.
Практически не спал, ел урывками, не выпуская из рук текста пьесы. Буквально валился с ног. Послушно стоял часами перед костюмерами, срочно перешивавшими костюм на его фигуру всё с тем же текстом в руках. По двенадцать часов не сходил со сцены, а когда спускался по узкой боковой лестнице в зал, у него от усталости тряслись колени.
Но тогда он думал только о том, что обязан помочь Рену.
И он помог. Премьера состоялась, спектакль получил хвалебные отзывы, а неожиданное участие в нем самого Бабы Рёмы взахлеб обсуждал весь театральный Токио. Он сыграл несколько спектаклей, а там уже из больницы досрочно, под расписку, выбрался основной исполнитель роли, крайне обеспокоенный наличием именитого конкурента, сыгравшего премьеру.
Мысль, что и этот его поступок – помочь Рену - стал результатом сотрясавших его переживаний десятилетней давности, мелькнула – и показалась настолько нереальной, что он запретил себе об этом думать.
Далее его самовольный театральный дебют также взахлеб обсуждался в кулуарах компании, и результатом стало то самое письмо, которое сегодня заменит ему все тандзаку нынешней танабаты.
Рен хотел вмешаться, был готов идти к руководителям Toku Entertainment – объяснять, просить прощения, умолять. Но он попросил друга ничего не предпринимать. От вмешательства Ягами ситуация могла стать еще хуже.
Он хорошо помнил, чем для него закончился отказ жениться.
Смешно сказать, но когда он открыл конверт, развернул глянцевую бумагу и вчитался в первые строчки своего приговора – первое, о чем он подумал: черт, как же хорошо, что Тай-тян уже достаточно долго не мелькает рядом с ним. Хотя бы его не затронет вся эта грязь и этот позор.
У каждого человека есть точка предела, и у него тоже. Если бы на Тай-тяна легла хотя бы тень того, что происходит сейчас с ним – этого он не выдержал бы.
Хотя… Наверное, это всё же была глупая мысль. Прошло уже десять лет. Да и Тай-тян, похоже, сейчас крайне занят, он, наконец-то, попал в удачный рейтинговый проект.
Нашумевшая недавняя премьера “Les Miserables” - музыкального спектакля, в котором у Тай-тяна была одна из главных ролей – вызвала огромный интерес у театральных зрителей. Первые показы прошли в Осаке, далее труппа успешно гастролировала в Киото, сейчас они в Нагое, а уже в сентябре новую сценическую работу увидят жители Токио.
Он знал об этом потому, что с неделю назад совершенно случайно увидел в утренней программе новостей короткий репортаж о новой театральной премьере. Увидел Тай-тяна, его сияющие радостью глаза, увидел, как Тай-тян раздает автографы, увидел знакомый театральный зал в Осаке, толпы зрителей, выходящих со спектакля… Тогда он еще подумал, что, может, можно было бы написать еще одну смс, узнать, какие у Тай-тяна планы на седьмое июля, может, в его расписании будет «окно» и что он думает насчет короткой поездки в Токио. Конечно, они не виделись уже почти год, но всё же…
Он действительно думал об этом, когда смотрел утренний репортаж о премьере.
А потом пришло то письмо.
Нет, правда, не стоит дергать Тай-тяна из-за какой-то танабаты, которая в основном и считается-то праздником школьников и студентов. Десять лет назад это было весело, они были молодыми, еще был жив дух съемок «Непорочного», который во многом определил их дальнейшую жизнь и их чувства, а что он может предложить Тай-тяну сейчас?
Письмо с отстранением от профессии на три месяца «за нелояльность»?
Глупо. Это всё очень глупо.
Хорошо, что есть книги. Можно читать и не думать о том, что впереди его ждет почти девяносто дней безделья, во время которых он не имеет права, согласно контракту, участвовать ни в каких сценических и телевизионных проектах, даже на радио, даже в озвучке серий аниме.
Даже записывать аудиокниги.
Его лишили возможности делать единственное, что он умеет делать хорошо – играть.
А есть какая-нибудь возможность лечь спать – и проснуться сразу через девяносто дней?
Надо попробовать.
В колледже летние каникулы, даже там он ближайшие два месяца не нужен.
Нужно будет завтра же пойти в книжный, и купить еще книг, много книг, штук сорок, чтобы хватило на девяносто дней.
А сегодня – танабата.
Праздник.
Он медленно встал со стула, не спеша прошел в кухню, к холодильнику, потянул пузатую дверь цвета молодого салата, достал из холодильника банку пива «kirin» и также, не спеша, вернулся к столу, на котором вот уже третий день валялось письмо от его компании, которой он отдал больше десяти лет жизни.
За окном комнаты медленно угасали на изнемогающих от жары листьях деревьев солнечные лучи, словно напоминая всем, что до окончания праздника влюбленных осталось уже совсем немного. Всего несколько часов.
Жестяная банка знакомо холодила ладонь. Она словно напоминала о чем-то, но он никак не мог сосредоточиться, потому что на глаза постоянно попадался надорванный конверт. Он какое-то время смотрел на конверт, а потом одним движением ладони смахнул его на ковер.

2.
Разумеется, вся творческая тусовка Токио три дня назад буквально за несколько часов узнала о том, как он проштрафился.
О его позорном «отстранении от работы» благодаря неуёмной энергии пронырливых репортеров и комментаторов новостных программ знали все – от его коллег и конкурентов по съемочной площадке до самых последних курьеров офисов Гиндзы и интересующихся всем на свете домохозяек.
Последние устроили истерику в соцсетях и на сутки вывели тег с его именем в топ японского твиттера. То, что они ему писали, лучше было не читать, это он понимал сразу.
Ну, если в его планах, конечно, не стояло вскрыться в ближайшие сутки – лучше не читать.
Компания Toku Entertainment, направив ему оригинал решения администрации, не поленилась через свой пресс-центр разослать копию приговора нелояльному сотруднику в отделы новостей всех центральных изданий и в пресс-службы новостных телеканалов.
Ещё до конца дня он стал одним из центральных героев новостных хроник, по всем каналам телевизора он видел свое лицо – кадры из фильмов, кадры со съемок, фрагменты мейкингов, «фильмов о фильмах», которые всегда снимались ассистентами режиссеров всех съемочных групп, с которыми ему довелось работать.
Почему-то чаще всего он наталкивался на кадры из «Непорочного», фильма 2010 года. Хотя в 2011 году он получил главную роль в фильме «Crazy-ism», который был официально показан на 35-м фестивале Мирового кино «Focus jn World Cinema Department» в Монреале.
азве это не интересно?
Но журналистов, похоже, не интересовал Монреаль и фестиваль Мирового кино, они упорно тащили в свои скандальные репортажи кадры из «Непорочного».
Может, потому, что именно там он был по-настоящему искренним, живым, безответно, как ему тогда казалось, влюбленным? Похоже, он тогда озверел от того, что с ним происходило. И он сыграл им свою боль, своё отчаяние, свою попытку шагнуть за грань, из-за которой не возвращаются.
Сыграл свою единственную любовь.
Ведь «Непорочный» в итоге стал его самой сложной, самой неприступной вершиной, которая чуть не сломала его, не перемолола в хлам, в труху, и которую он смог взять только потому, что рядом с ним был самый главный, единственно нужный в тот момент человек.
Рядом с ним был Тай-тян.
Чье лицо он тоже регулярно видел последние три дня рядом со своим в скандальных новостных репортажах по телевизору и на киносайтах.
Ничего не знающие о том, что происходило девять лет назад на съемках четвертого фильма серий «Такуми-Кун» журналисты абсолютно интуитивно, как акулы по запаху крови, нащупали его главную болевую точку - «Непорочного» - и выволокли на всеобщее обозрение.
Еще какое-то время назад он бы с этим, наверное, не справился, и это он тоже, разумеется, понимал.
Но за последние годы он отлично научился держать удар, переводить отчаяние в фактический результат, и, наверное, всю возникшую сейчас вокруг его имени шумиху в каком-то смысле можно было бы даже считать успехом, результативным витком черного пиара.
Теперь бесславно умереть в забвении ему точно не суждено.
Наверное, можно было бы считать…
Если бы не первопричина этого самого пиара.
Отдавать даже один кадр «Непорочного» на потеху озверевшей от возможности пнуть лежачего толпе он не собирался.
Поэтому, когда трое суток назад вечером, когда уже пошли первые скандальные репортажи, ему позвонил директор пресс-службы компании и крайне сухим тоном посоветовал подготовить извинительный комментарий для прессы, который через сутки можно будет лично зачитать на пресс-конференции компании – он уже был к этому готов.
Разумеется, он и сам в полной мере способен был оценить целесообразность этого шага.
А еще за час до звонка пресс-директора ему чудом дозвонился друг Шота, который, проклиная все на свете, не мог сбежать к нему с телешоу в прямом эфире, участником которого в тот вечер был.
- Рё, послушай меня, прошу. Если ты не хочешь, чтобы они сожрали тебя и сожрали Рена – извинись. Что бы ты сам не думал об этой дерьмовой ситуации, просто извинись. Ты прав, ты во всём прав. Но брось прессе кость, которую они будут грызть, как бешеные собаки. – Шота горячо, сбивчиво шептал в трубку, глотая слова, он спешил сказать самое главное, и Баба Рёма даже думать боялся, в какой занавес завернулся или под какую декорацию в студии залез Шота, чтобы позвонить ему из прямого эфира. – Если начнется большой скандал, это погубит Рена. Ему больше не позволят заниматься режиссурой, а ты сам знаешь, как он мечтал об этом. Я не буду говорить, чем это может обернуться для тебя, я тебя знаю. Ты ничего не будешь делать, чтобы защитить себя. Но я тебя прошу – защити Рена. Только ты можешь это сделать. Я перезвоню!
И Шота отсоединился.
За долю секунды до этого он успел услышать радостный смех, видимо, участников шоу и громогласные аплодисменты зрителей в студии.
Шота действительно хорошо его знал. Знал, что он пальцем не пошевелит, чтобы оправдываться ради самого себя. И знал, что он способен стать монстром, если речь заходит о спокойствии его друзей и близких.
Шота знал, на что нужно надавить, чтобы сработала цепная реакция защиты.
Чего Шота не знал – так это того, что своим официальным извинением он будет защищать не только Рена, который был готов сам явиться на растерзание к администрации Toku Entertainment и которого он еле удержал за куртку, не позволив совершить глупость.
Он будет защищать своего друга – и свою главную ценность, «Непорочного», каждый его кадр, каждое мгновение экранного времени, каждый титр в конце фильма, каждую секунду «мейкинга».
Он не позволит журналистам выставлять на всеобщее посмешище то, что стало для него такой немеряной болью и таким невозможным счастьем, что продублировать этот дьявольский коктейль ему не удается вот уже десять лет. Может, поэтому все его дальнейшие работы в кино раз за разом оставляли в душе тоскливое ощущение недосказанности и странной пустоты?
Может быть и так.
Он переведет все стрелки на себя – и пусть толпа злорадно обсуждает правомерность трехмесячного «отлучения от профессии» и детали пунктов его контракта с компанией, но не Рена и не самый главный фильм в жизни Бабы Рёмы.
Скромную четвертую серию снятого по популярной манге сериала, рассчитанного на подростков и слезливых женщин, увлеченных жанром «сёнен-ай». Из которой режиссер Кенджи-сан умудрился сделать что-то совсем другое, настолько настоящее, живое и полное боли, что те съемки чуть не стоили ему психического здоровья и желания существовать в этом мире в принципе.
Теперь, по прошествии десяти лет, он, конечно, понимал, что режиссер идеально разыграл и его, и Тай-тяна, как две козырные карты своей колоды, и, видя, что с ними обоими происходило на тех съемках, буквально вынудил молодых актеров перенести все свои переживания на съемочную площадку. Что в итоге и привнесло в фильм то поразительное ощущение реальности происходящего, которого не удавалось добиться в первых трех фильмах сериала.
Как актер он понимал, что иначе было нельзя – только такой режиссерский подход сделал «Непорочного» тем фильмом, о котором Баба Рёма до сих пор вспоминает с гордостью.
Как человек…
Как человек он был благодарен Кенджи-сану за понимание.
За простое человеческое понимание, потому что именно рука режиссера и была тем скрытым механизмом, двигавшим события на съемочной площадке и вне её. И уж, конечно, в том, что съемочная группа «не заметила» его позорного нервного срыва, случившегося при большом количестве народа, когда он публично оскорбил Тай-тяна, он давно разглядел внимательный прищур глаз Кенджи-сана и его режиссерскую волю.
Ему простили ту истерику, простили почти насилие - потому, что в тот момент он дошел до последней черты. А режиссерский талант Кенджи-сана мало того, что идеально просканировал его самые черные, самые грязные мысли, его бессилие и дальше терпеть жизненный тупик, в который он сам себя яростно загонял и в итоге загнал, но и помог перевести степень крайнего отчаяния в максимальную отдачу на съемочной площадке. Что в итоге и сделало фильм таким, каким он вышел к зрителю.
Да, Кенджи-сан знал, что с ними делать. Очень хорошо знал.
Одно из его воспоминаний о тех съемках десятилетней давности было таким… беспокойным, пугающим, таким непозволительно неправильным, ещё до его срыва, до той ночи, когда Тай-тян сам пришел к нему в номер, что вспоминать о нем было физически больно. И он не разрешал себе вспоминать – холодели и подрагивали ладони, а сердце заходилось сумасшедшим стуком, словно пытаясь перегнать само себя.
Это воспоминание было… возбуждающим.
И в этом была его главная опасность.
Тогда они снимали сцену в комнате студенческого совета, одну из первых сцен фильма.
У него была простая творческая задача – взять из сумки Тай-тяна конфету в фантике, развернуть фантик, засунуть конфету за щеку, сказать свою реплику, выслушать ответную реплику Тай-тяна, сказать свою – а потом взять партнера за темно-сиреневый галстук, рывком подтянуть его голову к своему лицу и в мягком поцелуе передать конфету прямо в губы Тай-тяну. Который после этого рывком бросался ему на шею и говорил свою коронную фразу:
«Люблю тебя, Арата-сан».
Никаких особых актерских изысков.
На репетициях у них с Тай-тяном получалось всё. Они присматривались, примеривались друг к другу как два борца сумо, под внимательным взглядом Кенджи-сана. Определяли, с какого плеча кто к кому приблизится, в какую сторону каждый из них будет склонять голову, чтобы длинные лохматые волосы Тай-тяна не скрыли от камеры так нужного режиссеру поцелуя. Конфету передавали механически, сдержанно, прижимаясь губами к губам партнера с тем же хладнокровием, с каким люди в вагоне метро соприкасаются локтями.
Они оба были профессионалами и работали четко и слаженно.
Ерунда началась, когда прозвучала команда «Мотор!»
Когда первые пять конфет, одна за другой, оказались на полу кабинета, он уже понимал, что происходит что-то не то. Куда только делись четкость и слаженность движений, которую они отрабатывали на репетиции больше часа? Как только потребовалось придать механическому поцелую эмоциональную наполненность, всё пошло в разнос.
Губы у обоих дрожали, конфеты выскальзывали на пол одна за другой, как снаряды из катапульты. Он чувствовал, что Тай-тян непроизвольно, сам того не осознавая, яростно пытается избежать поцелуя, отклоняясь дальше, чем нужно, буквально на пару миллиметров, которых вполне хватало, чтобы очередной шоколадный шарик, не найдя опоры в пространстве, летел вниз, на паркет.
За всем этим внимательно наблюдал прищурившийся Кенджи-сан, который терпеливо позволил им погубить еще пять конфет, и когда количество сорванных дублей достигло десяти – объявил внеплановый перерыв.
В тот момент он думал только о том, почему его партнер так шарахается от его губ, и что сейчас говорить Кенджи-сану.
Но режиссер и здесь оказался более чем непредсказуем.
- Рёма-кун, подойди, пожалуйста. – Кенджи-сан невозмутимо дождался, пока выбитый из равновесия молодой актер приблизится к нему на расстояние пары шагов и, понизив голос, чтобы его слышал только Баба Рёма, продолжил:
- Если тебе мешают посторонние люди – нужно было сказать об этом сразу. Поэтому мы все сейчас уйдем. Сцена идет меньше двадцати секунд. Двадцать секунд, Рёма-кун, понимаешь? Я даю вам тридцать минут. Здесь никого не будет. Камера будет писать картинку и звук. Делай, что хочешь, Рёма-кун, но мне нужен поцелуй. Настоящий поцелуй, понимаешь? Тот, о котором мы столько говорили. Если камера запишет что-то, чего никто не должен видеть, то ты мне скажешь хронометраж – и этот кусок видео сразу будет удален. Повторяю, делай, что хочешь, но, пожалуйста, соблюдай границы. И когда я вернусь, я хочу получить мой поцелуй. Постарайся, пожалуйста.
После чего режиссер решительно положил на столешницу массивного дубового стола новую коробку с шоколадными конфетами в фантиках, ещё какой-то сверток, и призывно махнул рукой членам съемочной группы в сторону входной двери.
Баба Рёма хотел возразить – он не понимал, почему Кенджи-сан решил, что посторонние на площадке мешают именно ему. Это же Тай-тян каждый раз отшатывался от его губ, странно, что режиссер этого не увидел, он всегда такой внимательный. Но сказать, что это партнер уклоняется от его поцелуя, он тоже не мог. Это прозвучало бы… унизительно.
И поэтому он просто стоял, не способный ни оправдаться, ни защитить свою профессиональную репутацию. Стоял и смотрел, как меньше, чем за минуту, многочисленная съемочная группа просто исчезла с площадки, словно её сдуло порывом ветра.
Последним из павильона выходил Кенджи-сан. Перед тем, как перешагнуть порог, он обернулся на Бабу Рёму и беззвучно шевельнул губами.
«Делай, что хочешь».
Дверь захлопнулась, снаружи щелкнул автоматический замок.
Они с Тай-тяном остались в павильоне абсолютно одни.
Он молча смотрел на своего партнера, на Тай-тяна, который также молча, не отводя глаз, смотрел на него. Красный горящий огонёк камеры бесстрастно подтверждал, что это не шутка, не розыгрыш, всё происходящее пишется, и у них есть тридцать минут, чтобы сыграть двадцатисекундную сцену.
Он знал, что режиссеры часто прибегают к такому ходу – убирают с площадки лишних зрителей – когда снимают моменты, способные смутить актеров. Но никогда не думал, что что-то подобное провернут и с ним.
- Мы должны сыграть эту сцену. – Он слышал, как хрипит его внезапно севший голос и вдруг закашлялся – ему не хватало воздуха.
- Да. – Тихо донеслось от стола, где стоял Тай-тян.
- Нам надо нормально поцеловаться.
- Да.
- Давай попробуем?
- Хорошо.
Хуёвый из него получался режиссер, он это отлично понимал.
На трясущихся ногах он подошел к широкому дубовому столу, за которым, согласно сценарию, должен был сидеть, потянул на себя стул… Потом оттолкнул тяжелый стул, тот с грохотом свалился на бок. Он сделал два быстрых шага и встал прямо перед Тай-тяном, который продолжал пристально смотреть ему в глаза.
- Надо снова репетировать. – Он на ощупь, не глядя, нашел на столе коробку с конфетами, вытащил шоколадный шарик в хрустящей обертке, развернул её и сунул конфету в рот.
Тай-тян шагнул вперед, уткнулся грудью Рёме в диафрагму и зачем-то положил правую руку на плечо партнера.
В сценарии этого не было.
- Верни мою конфету… - Тай-тян не сказал, он выдохнул фразу, которой тоже не было в сценарии.
- Что? – Рёма ощущал во рту вкус шоколада, на плече – горячую ладонь Тай-тяна, а в груди – истерическое биение собственного сердца.
- Верни мою конфету… - Повторил его партнер по поцелую и, вскинув голову, потянулся губами к губам Рёмы.
Они целовались, как обезумевшие.
Каким-то чудом в их губах то и дело появлялись шоколадки, и непонятно было, кто из них из последних сил удерживал в голове воспоминание, что в этом потоке сумасшедших поцелуев почему-то должны быть шоколадные конфеты. Они перемазали друг другу губы шоколадом, и пока Тай-тян торопливо жевал очередной шоколадный шарик, чтобы тот не мешал, он зло кусал его за нижнюю губу, чтобы этот дурак уже закончил со своим шоколадом, и можно было целоваться дальше.
Какими-то чудом живыми остатками нервных окончаний он понимал, что уже буквально лапает своего партнера, ощупывая худенькое тело, впиваясь в него жадными тонкими пальцами, но не только не встречает сопротивления, наоборот, по его спине, по груди, по шее, по лицу шарят такие же жадные горячие ладони, и почему-то очень жарко, до одури жарко, и чтобы не сгореть совсем ему жизненно важно чувствовать эти губы, в которые он яростно впивался, снова и снова, не в силах остановиться.
Хорошо, что они все же уже тогда были профессионалами.
И очень хорошо, что вместе с коробкой конфет режиссер оставил им большую пачку влажных салфеток, с помощью которых удалось избавиться от шоколада на лицах, на шеях, на губах. Они перемазали друг друга шоколадом как два обкурившихся маляра, и когда разум вернулся, а в уже пустой коробке сиротливо лежали две последние конфеты, у них оставалось семь минут до конца выделенного им времени.
Когда ровно через полчаса щелкнул дверной замок и на пороге появился режиссер, он мог лицезреть двух своих ведущих актеров, чинно сидевших на массивной дубовой столешнице на приличном расстоянии друг от друга.
Кенджи-сан оценил непроницаемые взгляды главных героев, еле заметные шоколадные потеки на воротниках двух белых рубашек, пустую коробку из-под конфет, приличную гору фантиков на ковре у торца стола… А потом к нему подошел Баба Рёма и негромко сказал:
- Два дубля с двадцать семь – ноль ноль по двадцать семь –пятьдесят. Всё, что до этого, лучше убрать.
Режиссер молча кивнул головой и пошел к камере – удалять лишнее.
В душе он немного жалел, что невозможно будет увидеть, что происходило в павильоне в эти тридцать минут. Для него это представляло огромный интерес с точки зрения мотивации действий каждого из участников сцены. Но это абсолютно не тот случай, чтобы хитрить. Он видел непроницаемый, стеклянно-спокойный взгляд актера театра Найто Тайки, он видел, как презрительно кривятся губы у популярного актера кино Бабы Рёмы…
Оба они еще дети, слишком восприимчивы, слишком чувствительны и эмоционально ранимы. Этим и хороши. Только такие актеры могли воплотить его замысел относительно данного фильма, но таких актеров недопустимо обманывать даже в мелочах. Если они перестанут ему верить, это будет катастрофа.
А еще Кенджи-сан очень ценил свою репутацию режиссера.
Баба Рёма сидел на массивной крышке деревянного стола и, из последних сил удерживая на лице адекватное, вежливое выражение, думал о том, что их режиссер действительно очень умный человек, раз дал им на съемку сцены только тридцать минут. Страшно подумать, что могла бы заснять камера, если бы они получили от него, допустим, час.
Вот тогда смело можно было ручаться, что ни одного дельного дубля на камеру не попало бы. Он, конечно, понимал, что если бы не ограничение по времени, то он, скорее всего, в какой-то момент уже не смог бы остановиться. И Тай-тян это тоже понимал. Это понимала даже свидетельница всего, камера, которая, подмигнув ему красным огоньком, на его глазах по воле режиссера уничтожила запись о тридцати минутах его жизни, которые стали еще одной беспощадной ступенью ко всему, что ждало его дальше, и о чём он, сидя на той столешнице, еще даже не догадывался.
После того случая он пару дней не мог смотреть Тай-тяну в глаза. Ему казалось, что партнер по фильму ненавидит его за произошедшее в павильоне.
Из двух сыгранных ими самостоятельно сцен Кенджи-сан выбрал вторую, которая в итоге и вошла в фильм…
Можно ли отдавать такие воспоминания на потеху толпе, снова и снова видя в каждом часовом выпуске новостей кадры из фильма, давшегося ему такой болью и терзаниями?
Разумеется, нет.
Поэтому он был абсолютно готов к звонку директора пресс-службы компании, ровным, ничего не выражающим голосом подтвердил свою готовность публично принести извинения и согласовал время пресс-конференции, на которой был готов ответить на любые вопросы журналистов.
Он защищал своего друга Рена, своего «Непорочного».
И своего Тай-тяна.
И пусть Тай-тяну это уже не особо и нужно, пусть у Тай-тяна сейчас совсем другая, своя, интересная не связанная с ним жизнь, но он будет защищать его имя и его репутацию в профессии любой ценой – ценой своего имени, своего спокойствия, своей карьеры и своего будущего в этой же самой чертовой профессии.
Вот за ту коробку конфет, которую они вместе съели в павильоне в те полчаса, за перемазанные шоколадом поцелуи и за всё, что случилось потом, включая их первую ночь и первую настоящую танабату – он сделает всё, чтобы имени Тай-тяна не коснулась и тень скандала.
И как хорошо, что они не виделись уже почти год. Никому не удастся связать их имена, никому не удастся причинить неприятности единственному человеку, рядом с которым он был по-настоящему счастлив.
В день пресс-конференции он выбрал вызывающе модный светлый костюм «GOSTAR DE FUGA» и прибыл в зал, под завязку набитый журналистами, минута в минуту.
Он был готов ко всему: дождался, пока его представят, пока ведущий сообщит аудитории, что у актера кино Бабы Рёмы, представляющего компанию Toku Entertainment, есть официальное заявление, которое он хочет довести до представителей прессы. Потом громко зачитал притихшим журналистам подобающие случаю извинения перед компанией, которые представители прессы выслушали с жадным вниманием. А потом сказал, что предательства интересов компании не было и что виновным он себя не считает.
Далее были вопросы.
Он отвечал на вопросы быстро, едко, с аккуратной, допустимой долей сарказма. Он хорошо помнил о своей главной задаче – защитить Рена и свой фильм. И не хотел все испортить резкой реакцией на бестактность прессы или недопустимой в его случае формулировкой.
Пресс-конференция уже подходила к концу, когда к микрофону вышел молодой репортер из глянцевого издания, специализирующегося на новостях кино.
- Скажите, пожалуйста, какие отношения вас связывают со звездой недавней нашумевшей премьеры “Les Miserables” – господином Найто Тайки?
Он был готов ко всему, поэтому на лице не дрогнул ни один мускул. Репортеры явно подготовились к встрече, вывернув его жизнь наизнанку и перетрясся ее до последней нитки.
- Мы работали вместе на съемках одного из фильмов «Серии «Такуми-кун». В четвертом фильме сериала «Непорочный» господин Найто Тайки был моим партнером. Это было достаточно давно, в 2010 году.
- После этого вам доводилось еще встречаться с господином Найто Тайки на съемочной площадке?
- Да, мы также работали вместе на съемках пятого, заключительного фильма сериала «Такуми-кун» - «Голубое безоблачное небо», в 2011 году.
- Связывают ли вас дружеские или какие-либо еще близкие отношения с господином Найто? – Репортер прищурился и улыбнулся, пристально наблюдая за лицом своей сегодняшней жертвы.
Он знал, что отлично владеет мимикой, что его лицо никогда не покажет того, что не пожелает владелец, но ему пришлось приложить значительные усилия, чтобы с выражением пресыщенной утомленности светской жизнью и тщательно дозируемым высокомерием ответить:
- Нет.
На этом пресс-конференция завершилась.
С него полтора часа живьем сдирали кожу, а он улыбался, в нужные моменты виновато качая головой.
Он пришел сюда ради Рена, ради своего фильма.
И ради этого категорического «нет».
И теперь, когда он сделал для них всё, что мог, можно было вернуться домой и запереться от всего мира, предварительно сбросив Шоте короткое смс: «Смотри новости».
Хорошо, что есть книги.
Теперь три месяца можно будет читать, не вставая с дивана.
Выдержки из его пресс-конференции показали все центральные телеканалы.

3.
Сейчас, сидя у стола, с которого он секундой ранее сбросил на пол помятый конверт, он думал о том, что всё, происходящее с ними за последний год, было логичным и, наверное, единственно возможным.
И то, что он перестал с живым любопытством бросаться во все подряд новые экранные проекты, списки которых с привычной расторопностью к каждому понедельнику готовили его менеджеры.
И то, что его курс лекций в колледже Осаки доставлял ему сейчас не меньшее, если не большее удовлетворение, чем некоторые проходные съемки, которых в последнее время становилось все больше, уже не удивляло, а было логичным и закономерным.
Он никогда не был дураком (не считая того безумного съемочного лета, когда они работали на площадке «Непорочного») и вполне отдавал себе отчет в том, что происходит. Вокруг него ничего не изменилось, всё те же сценарии, те же авторы, коллеги, та же многоголосая суета. Никто не стал писать хуже или примитивнее играть, не в этом дело. Изменилось его собственное восприятие происходящего. Исподволь, незаметно. И теперь то, на что раньше он и внимания не обратил бы, да просто не заметил бы, могло стать непреодолимым препятствием для принятия решения об участии в новом фильме или спектакле.
Только сейчас, запершись в квартире и всё же выключив мобильник, он шаг за шагом начинал осознавать, насколько же он - десятилетней давности – отличался от самого себя – нынешнего. И дело было даже не в возрасте, не в том, что он утратил юношеские иллюзии, которыми даже тогда особо не страдал, дело было в чем-то другом.
Может быть, в том, что он, сам не понимая, как это произошло, незаметно для самого себя пришел к понимаю простого факта: его жизнь принадлежит только ему, и тратить ее на оправдание чужих ожиданий по отношению к себе и воплощение чужих представлений о себе он не хочет.
Ему есть, что сказать этому миру, но на своих условиях и исключительно по собственному желанию.
Это плохо увязывалось с политикой лояльности по отношению к Toku Entertainment, по отношению ко всему, чем он занимался и планировал заниматься далее, а, следовательно, пришедшее три дня назад письмо было правильным.
Они ни в чем не ошиблись, те, кто готовил для него белую глянцевую бумагу с текстом. Наоборот, они смогли разглядеть происходившие в нем перемены раньше, чем у него получилось сделать это самому. Если на то пошло, он никогда не сомневался в профессионализме сотрудников своей компании.
И, глядя на помятый конверт на ковре, он хорошо понимал: это было первое и последнее предупреждение.
Больше его предупреждать не будут.
И это тоже было правильно.
Правильным было даже то, что они с Тай-тяном всё это время не виделись. Словно весь прошедший год исподволь, незаметно готовил его к тому, что произошло три дня назад.
Последнее предупреждение в профессии.
А что по жизни?
Он был реалистом и прекрасно отдавал себе отчет, что последний год, пролетевший в непрекращающейся рабочей суете, практически оборвал его отношения с Тай-тяном. В этот раз Тайки даже не пригласил его на свою премьеру, ставшую самым успешным шагом в его сценической карьере. Ещё год назад ему по почте пришло письмо с красивым билетом, напечатанным на плотной матовой бумаге, в почетный третий ряд на одну из новых работ Тай-тяна. Но он тогда был связан контрактом на серию телешоу с участием знаменитых «Арашей», и не мог вырваться из Токио даже на полдня.
Он не поехал.
В этот раз не было даже письма.
Сейчас он готов был на глазах у ретивых папарацци, которые всё ещё дежурили у его дома в ожидании – не отколет ли он ещё какой-нибудь скандальный номер – идти в храм Асакуса и благодарить богов, вот за это за всё. За то, что в этот раз не было письма, за то, что год назад не поехал к Тай-тяну на премьеру – его могли увидеть там и сфотографировать. А в свете того, что случилось, подобная фотография могла сейчас доставить Тайки большие проблемы.
Если бы исполнитель главной роли популярного мюзикла оказался замешан в скандале с нелояльным сотрудником другой корпорации, его вполне могли убрать из спектакля.
Он как никто знал, насколько жесток мир искусства и шоу-бизнеса. На его глазах малейший намек на скандальность губил и не такие карьеры, как у него и у Тай-тяна. Он об этом знал. Именно к этому он пытался подготовить своих учеников в колледже, по-детски безоглядно выбиравших для себя мир искусства: вас ждет непростой путь, будьте к этому готовы. Если вы оступитесь или ошибетесь – вас не простят.
Сам он даже не ошибся, просто поступил так, как считал нужным. Этого оказалось достаточно.
Его не простили.
Для самого себя он не нуждался в их прощении, но… Был Рен, были годы дружбы, был «Непорочный», с каждым годом становившийся для него всё более значимым, был колледж, работа в котором теперь тоже могла закончиться…
И был Тай-тян. Которого любой ценой нужно было оградить от происходящего.
Что он и сделал на той пресс-конференции.
И, как логичное следствие, окончательно остался один. Как прокаженный, как чумной, способный причинить вред каждому, кто только рискнет подойти к нему ближе обозначенного кем-то неизвестным предела.
Его никогда не смущало одиночество, да он, по-хорошему, никогда и не был совсем один, не считая нескольких месяцев после съемок «Непорочного». Но тогда его чувства и разум были поглощены совсем другой проблемой, и одиночество в тот момент стало его спасательным кругом, его личной зоной безопасности, в которой он бился, как в клетке, медленно сходя с ума от самого себя. Но именно эта клетка дала ему возможность устоять, собраться с силами и осознать то, без чего жить дальше было невозможно.
А уже потом все дальнейшие годы кто-то постоянно крутился рядом, вокруг него всё время что-то происходило, он везде был необходим, востребован, легок на подъем и азартен до новых, незнакомых ему ощущений и переживаний.
Тогда он сам решал, когда хочет остаться один, прикладывал для этого массу усилий, раздвигая рамки своего рабочего графика, перенося съемки и интервью. Да и делал-то он это только для того, чтобы отгородиться от мира непроницаемыми, безмолвными стенами отеля, за которыми его каждый раз ждал Тай-тян.
Да, тогда он решал сам.
А сейчас решили за него. И трое суток настоящего, глухого, тягостного одиночества вымотали его не меньше, если не больше той злосчастной пресс-конференции, на которой ему пришлось вывернуть себя наизнанку, чтобы угодить злорадствующей толпе.
Старый верный друг Дайске Ватанабе был в годичной командировке в Америке, где проходил профессиональную стажировку в Академии искусств. Он и подумать не мог, что когда-нибудь так будет радоваться отъезду Дайске, его отсутствию в стране, как в эти три дня.
Конечно, Даю обо всем уже сообщили, он даже понятия не имел – кто. Дай позвонил в тот же день, как пришло письмо, и готов был, прервав стажировку, вернуться домой, если Рё-куну от его присутствия будет легче.
Разумеется, он отказался и запретил тому появляться в Японии, пока не закончится срок стажировки. Пообещав, что в противном случае не будет с ним разговаривать до конца жизни. Дай только скрипнул зубами, но, зная характер друга, понимал, что Баба Рёма в этот момент не шутил.
Ватанабе не сказал ни слова, но он отлично понимал, что, даже находясь за океаном, Дайске предпринял всё, что было в его силах: задействовал все свои личные связи и возможности, а также влияние весомого «актерского агентства Ватанабе», во главе которого стоял уже почти десять лет, чтобы максимально снизить градус истерики в прессе. И это ему, похоже, удалось. Пресса писала о нем непрерывно, его осуждали, порицали и негодовали, его жизнь и карьеру разобрали по косточкам, но во всем этом пока не было того истерического надрыва, той последней капли, после которой возвращение к профессии становится невозможным.
Пока не было.
И даже за это «пока» он был искренне благодарен Дайске.
Шоте он просто запретил приходить – пока всё не уляжется и не станет понятно, чего ждать дальше. Шота компенсировал этот запрет регулярными звонками, и он послушно, раз за разом, брал трубку – у этого дурака хватит ума припереться лично на глазах у счастливых папарацци, если Баба Рёма перестанет отвечать на звонки.
Шота – не Дайске, ему плевать на угрозы «не разговаривать до конца жизни», он пафосно заявится к его подъезду и подарит репортерам «желтой прессы» новую кучу поводов для их горячих фантазий. А заодно и подпортит собственную карьеру.
Он только попросил у друга сегодняшний день, танабату.
Сегодня он действительно не хотел ни с кем разговаривать.
Шота, вот уже десять лет знавший, чем для Рё-куна всегда была танабата, согласился без возражений.
И вот теперь он был один, как того и хотел.
И, оказывается, это может быть невыносимо.
Шота никогда не спрашивал его про Тай-тяна, за все эти десять лет он не задал ни одного вопроса, что при его обычной болтливости было показателем, насколько для него значима и важна эта тема. Друг и так знал о Бабе Рёме практически всё, это ему приходилось помогать Рё-куну выкраивать дни и часы для встреч с актером театра Найто Тайки, помогать им, прикрывать от дотошных менеджеров Toku Entertainment.
То, что за весь прошедший год он ни разу не спросил, почему друг перестал встречаться с Тай-тяном, тоже было показателем.
Шота делал всё, чтобы не бить по больному.
Он слишком хорошо помнил осень после съемок «Непорочного», чтобы позволить себе легкомыслие или невнимательность во всём, что касалось отношений Бабы Рёмы и Найто Тайки. Шота тогда едва не поседел в свои двадцать пять, пытаясь удержать друга на плаву, сделать хоть что-то, чтобы Баба Рёма окончательно не свихнулся в горячке рвущих его на куски переживаний.
И для того, чтобы понять, что Рё-кун потерял Тай-тяна, не нужно было быть семи пядей во лбу, достаточно было иметь глаза.
А ещё это письмо.
В глазах самых близких, самых важных для него людей он потерял всё, что еще недавно составляло саму суть его жизни.
Сперва Тай-тяна. А теперь и профессию.
Можно было долго убеждать себя, что всё это всего лишь на три месяца, всего на девяносто дней, что потом его пожурят, опять заставят просить прощения, соберут пресс-конференцию, будут задавать мерзкие вопросы, на живую выдирая из него кишки – а потом всё вдруг разом закончится.
И опять станет всё, как было, до этого письма.
Он отлично понимал, что так не бывает.
А еще он понимал, что друзья боятся, что он «совершит опрометчивый поступок».
И Шота, и Дайске, и Рен, и еще пара человек, у которых хватило духу не уйти в тень, не отодвинуться, не отречься от «опозоренного нарушителя порядка» - всех можно пересчитать по пальцам одной руки – боялись, что он, Баба Рёма, сломается.
Поэтому и Дайске так рвался из Америки домой, и Шота названивает, как потерпевший, проверяет, молча давая понять, что ему похер, и если что – он заявится лично и плевать он хотел на свою карьеру и перспективы. И что вся ответственность будет на нём, на Бабе Рёме. Так что трубку лучше всё же брать.
За прошедшие трое суток он не раз думал о том, насколько готов совершить тот самый «опрометчивый поступок».
Шота, собака, слишком хорошо его знает.
Потому что да, он думал.
Хватит ли у него духу?
Что из этого сможет вытащить «желтая» пресса?
Как его поступок скажется на тех, кто ему дорог – на том же Шоте, на Дайске, на Рене?
То, что духу у него хватит, он знал.
И, может быть, это и было бы самым правильным решением в сложившейся ситуации, но…
Но.
Ему не давало покоя лицо репортера с прошедшей пресс-конференции, того, что задал последний вопрос.
«- Связывают ли вас дружеские или какие-либо еще близкие отношения с господином Найто?»
Потом презрительная улыбка и цепкий, изучающий взгляд.
Таким взглядом ученый смотрит на монитор, на котором извивается беспомощная личинка, перед тем как рассечь ее тончайшим скальпелем напополам.
И если скальпель его все же рассечет, если он всё же решится на «опрометчивый поступок», то он не сомневался: этот репортер с этим же самым выражением лица одним из первых подстережёт Тай-тяна в самый неподходящий момент, где бы тот ни находился, бесстрастно сообщит о том, что произошло, и будет безжалостно задавать свои вопросы.
Цепко вглядываясь в огромные, выразительные глаза Тай-тяна, жадно выискивая в них самую малую толику страдания.
«- Связывали ли вас дружеские или какие-либо близкие отношения с покончившим с собой господином Бабой Рёмой? Как вы думаете, что могло стать причиной такого неожиданного поступка? Вы чувствуете свою ответственность за то, что произошло?»
С этой твари станется, он на это способен.
И как было бы прекрасно, если бы Тай-тян в ответ посмотрел равнодушным взглядом, пожал плечами и сказал, что не понимает о ком идет речь и почему он должен чувствовать свою ответственность.
Но Баба Рема слишком хорошо знал человека, которого любил десять лет.
С этого дурака станется, он разрыдается, а потом еще и в полицию сам пойдет, признаваться в доведении до самоубийства и требовать для себя пожизненного заключения.
И конец карьере.
Нет, понятно, что Тай-тяна он уже потерял, прошедший год это доказал, но просто Тай-тян, он такой…
На всё способен.
Кто знает, что ему ударит в голову на гастролях, при кочевой жизни из города в город.
И в итоге сложилась просто неприличная ситуация: он, Баба Рёма, не может совершить единственно правильный за последний год поступок, потому что у него перед глазами стоит лицо этого журналиста, который не пробил самого Бабу Рёму, не получил от него сенсацию, но вполне способен пошатнуть душевное равновесие Тай-тяна.
А вот этого допустить он не имеет права.
Поэтому и жив до сих пор, спасибо этому журналюге.
Лежит на диване, держит в руках книгу, которую никак не может начать читать, пытается осознать, как пережить оставшиеся восемьдесят семь дней позора.
Празднует Танабату.
До окончания которой остается уже чуть меньше трех часов.

4.
Когда он осознал, что играет в «гляделки» с электронными часами на журнальном столе, не сводит с них глаз, и уже ощутимо устал от этого занятия, вымучивая секунду за секундой, лишь бы этот невыносимый день поскорее закончился – стало понятно, что он не справляется.
Ни с этой трижды проклятой Танабатой, которая никак не желает заканчиваться. Цепляется последними случайными лучами закатного солнца за листву деревьев, за стены зданий, за раскалившиеся жарким июльским днём стёкла окон, за разноцветные бумажки-тандзаку, усЫпавшие ветви деревца рядом с его домом.
Ни с мыслью, что даже если он и продержится эти девяносто дней отлучения от профессии, то позже, на девяносто первый день, ничего не изменится.
Ровным счетом ничего.
Он по-прежнему останется «прокаженным», нерукопожатным, нарушителем лояльности, находиться рядом с которым порядочным людям неприлично. Теоретически окончание наказания означает, что человек может быть снова востребован в работе – его можно приглашать в проекты, на сцену, на съемочную площадку.
Практически… Он лучше, чем кто бы то ни было знал, как это будет выглядеть практически. И если до конца года его позовут хотя бы на озвучку пары серий аниме «для взрослых», которые показывают только на платных ночных каналах, это можно будет считать огромной творческой удачей.
В шоу-бизнесе, в мире, которому он отдал почти двадцать лет, никого и никогда не прощают до конца и не позволяют начать все «с чистого листа».
Теперь на нем пожизненно будет клеймо «ненадежного», склонного к «нарушению лояльности» и скандальным поступкам. Каждый его шаг, каждое движение, каждое слово и выражение лица на фото будут рассматривать под микроскопом, раз за разом выискивая подтверждения того, что он ненадежен и склонен к недопустимой скандальности.
Он не знал, как справляется с этой ситуацией Рен, но ему хотя бы не запретили заниматься режиссурой. Его тоже склоняли СМИ, но, конечно, не в таких масштабах и не с такой злобой. Скорее, журили, чем уничтожали, но при этом отмечали, что премьерный спектакль получился на удивление не самым ужасным. И в этом он тоже четко видел закулисные нечеловеческие усилия Дайске Ватанабе. А это значит, что у Рена ещё есть перспектива, а весь его душевный стриптиз на публику на пресс-конференции был не зря.
Минут прошло уже много. Четыре.
За эти четыре минуты он устал больше, чем за предыдущие семьдесят два часа.
Вот дьявол, а ведь он действительно не справляется.
А впереди ещё…
Он попытался в уме умножить шестьдесят на шестьдесят на двадцать четыре на восемьдесят семь и сбился уже на третьем шаге. Число у него получалось абсолютно иррациональное и напрочь отбивало желание знакомиться с ним в принципе.
Всё равно люди столько не живут.
Вот со всеми теми мыслями, которые сжирают его уже трое суток – не живут.
Но у него, в отличие от других, есть дело, передоверить которое нельзя никому.
Это его прошлое.
И своё прошлое – свой фильм, свою трагедию, свою любовь и своих друзей - он будет защищать до последнего предела, даже если не способен умножить в уме триста шестьдесят на двадцать четыре. Да, он не может! И всем, кого это не устраивает, придется с этим смириться.
И, наверное, опять нужно выпить.
Выпить нужно обязательно.
Возвращаясь домой сразу после пресс-конференции, он на автомате прихватил в ближайшем супермаркете пару шестибаночных упаковок пива, занявших целую полку в холодильнике, и, похоже, за последние трое суток это был его самый правильный шаг. Он держался долго, почти семьдесят два часа, всеми силами избегая вида блестящих, чуть запотевших банок, но сегодня к вечеру сорвался.
Он что, не может отпраздновать Танабату так, как ему нравится, черт вас возьми?!
Это же, блять, День влюбленных! Конечно, может!
Сейчас по ковру в хаотичном беспорядке валялись уже пять пустых изломанных жестянок.
Завтра в любом случае нужно будет выползать в магазин, вторая упаковка закончится к утру, и при мысли, что придется под вспышки профессиональных фотоаппаратов проходить сквозь строй папарацци, неотрывно дежуривших у его дома, видеть людей, с кем-то разговаривать, пряча опухшее от выпивки лицо – начинало подташнивать.
А когда они все увидят, с чем он вернется домой…
Заголовки «Скандальный Баба Рёма спивается в изгнании» и «Бывший талант в запое!», видимо, лучшее, на что он сможет рассчитывать.
Наверное, это будет смешно.
Можно, конечно, заказать доставку на дом, но тогда под раздачу попадет курьер. Его просто не впустят в здание, пока не обшарят коробку с продуктами и не сфотографируют всё крупным планом. А человек вообще ни в чем не замешан и не виноват.
Видимо, придется самому.
В домашнем мини-баре стояла бутылка виски и остатки приличного французского коньяка, но когда жизнь скручивала в бараний рог, он из раза в раз методично выбирал баночное пиво.
Сам он не думал – почему, просто каждый раз происходило именно так. Всегда, когда накрывало, его успокаивала сама жестяная банка, холодившая ладонь, и горьковатый привкус долго оставался на языке, и силы, казалось, исчезнувшие бесследно, постепенно возвращались, и уже можно было жить дальше.
Забавно, но это срабатывало только с пивом.
О бесславной попытке залить неудачную съемочную неделю коньяком даже вспоминать было противно, тогда он чуть не слетел с роли, с большим трудом выровнял ситуацию (вот здесь однозначно ему помогла компания) и более экспериментировать в этой области не желал.
Смешно, что они регулярно закрывали глаза на его пьяные загулы – покрывали, приводили в чувство, как немного поломавшегося робота, и доставляли обратно на съемочную площадку. И не простили единственную творческую работу, в которую он вложил всего себя и за которую не получил ни йены. Это было отдельным условием его негласного договора с Реном: Баба Рёма в той постановке работает бесплатно.
Вот как можно жить с такими мыслями – и без пивной банки в ладони?
Он понимал, что у него явно была причина так загоняться по поводу пива. Если подумать, вообще у всего в его жизни была своя причина, с ним ничего не происходило «просто так», но копаться сейчас в этом не было ни малейшего желания.
И сил тоже не было.
Он тяжело поднялся с дивана, медленно добрел до холодильника, вытащил из него очередную банку и дернул за кольцо на крышке.
За окнами еле слышно зашумело, поднялся какой-то невнятный гул. Так часто бывает перед дождем, поэтому он даже не стал подходить к окну.
Банка пива под унылый ночной дождь, что может быть отвратительнее?
Значит, всё в порядке.
И что, вот так, как сегодня – еще восемьдесят семь раз?
Если бы не понимание, что он не имеет на это права, то сдохнуть было бы проще.
Он вернулся обратно к дивану, сделал пару глотков, ледяная жидкость обожгла горло и свернулась приятной тяжестью в желудке и в эту секунду по квартире пронеслась приятная музыкальная трель.
Сработал дверной звонок.
Это было настолько дико и неправильно, что он даже не пошевелился.
К нему никто не должен приходить, разговаривать с ним, видеть его – это опасно для тех, кто ему дорог. И те, кто ему дороги, они ведь не идиоты, они это прекрасно понимают.
Кто-то явно ошибся дверью или особо наглый журналист решил на удачу попытать счастья – вдруг впавший в отчаяние Баба Рёма сглупит и откроет, и тогда можно будет несколько секунд фотографировать его во всех позах и ракурсах, да еще и с пивной банкой в руке.
Какие он там придумал заголовки к завтрашним репортажам о самом себе?
Не дождетесь.
Никого нет дома.
Конечно, это мог быть Шота.
Отмороженный на всю голову Шота, которому запрещено появляться здесь с того самого дня, как пришло то треклятое письмо. И на чьи звонки он послушно, как ребенок, отвечает каждый раз, когда другу Шоте ударит в голову мысль проверить, как там поживает в изгнании отлученный от профессии Баба Рёма, не натворил ли глупостей. Так он для того и отвечает, чтобы ноги друга Шоты здесь не было.
А про сегодняшний день они договорились специально.
Сегодня Танабата.
Сегодня нельзя ни звонить, ни приходить.
И даже другу Шоте нельзя. И если это он, то друг Шота может повеситься в холле этажа перед запертой дверью, впускать его никто не собирается. Ну, просто потому, что это Шота, а не кто-то другой.
Не актер театра Найто Тайки, например.
А актера театра Найто Тайки здесь уже нет и никогда не будет, последний год тому подтверждение. Но сейчас думать об этом нельзя.
Больно.
Он сделал жадный глоток, пытаясь успокоить вставшие на дыбы нервы.
Идите все на хер! Он ко всему готов.
Вдруг оказалось, что не ко всему.
Звонок больше не звонил, но дверь внезапно начала содрогаться, по квартире поплыли гулкие звуки ударов. Кто-то с силой колотил в дверь, отгородившую его от мира.
За тридцать пять лет в жизни Бабы Рёмы много чего происходило, и странного, и неожиданного, но еще никто и ни разу не пытался выбить дверь его квартиры ногой.
Ну, он так предположил, судя по силе ударов, что ногой. Была у него одна киноработа, в которой его герою нужно было сделать именно это, выбить ногой дверь квартиры.
Вторым вариантом был ствол дерева, но это уже походило на дешевую фантастику.
Ярость затопила внезапно и так сильно, что у него даже руки затряслись. И понимая, что единственное, на что он сейчас способен – это проломить ломящемуся в его дверь голову полупустой пивной банкой, Баба Рёма, пошатываясь, пошел открывать.
Если у него будет еще хоть один шанс встретить Танабату, он однозначно проведет ее в полицейском участке.
Или на необитаемом острове.
Или в космосе.
В любом случае там, где до него никто не сможет добраться.
Баба Рёма чертыхался, пытаясь открыть замок и при этом не уронить пивную банку, которая сейчас была его единственным оружием. Пальцы соскальзывали с металлической дужки, дверь гудела и содрогалась, и вся его квартира, еще несколько секунд назад казавшаяся ему склепом, внезапно начала напоминать сумасшедший дом.
Элитный квартал, в котором он живет, находится в центре Токио, под окнами круглосуточно дежурят журналисты и фотографы, а ему выносят дверь и об этом, похоже, не знает ни одна живая душа.
Варианты звонить в полицию и звать на помощь из окна он отмёл сразу как идиотские. Проще было открыть.
И если это Шота, он похоронит его своими руками. Прямо в холле.
- Что за…?! – он рывком распахнул дверь, уже занося руку с банкой для удара…
И осёкся.
Перед ним стоял артист театра Найто Тайки.
Живой. Настоящий. Не галлюцинация.
Красивый.
Красивый настолько, что у Бабы Рёмы внезапно до боли выкрутило желудок и дышать стало невозможно. А он даже не подозревал, что за три дня, что он просидел в заточении, из здания откачали весь кислород.
Это всё не могло быть правдой.
Он растерялся.
Растерялся настолько, что послушно отступил в сторону, когда артист театра Найто Тайки решительно шагнул через порог и с силой захлопнул за собой дверь.