С Дэвида Боуи начался этот дневник. С Дэвида и Рюичи, и с их фильма, снятого Осимой-саном.
Из трех остался один.
Вчера ушел Дэвид.
15 января - годовщина смерти Осимы-сана.
Остался один Рюичи. Боже, дай ему сил и здоровья!
Это - старый фик, один из первых. Наивно, смешно, но искренне и от всего сердца.
Сегодня я прощаюсь с Дэвидом-Джеком, с майором Сельерсом. Всё, что лежит в этом дневнике - вообще всё - началось с них и благодаря им.
Прощай, Дэвид. Земля тебе пухом...
Моё.
О них.
Ударили навсегда.
КОГДА КАПЛИ СТУЧАТ ПО ЛИСТЬЯМ
Джеку не спалось. Он лежал на спине на циновке - руки под головой - и, не мигая, смотрел в потолок своей камеры... Ночной тропический дождь накрыл землю, влага сочилась из воздуха, мешая дышать, обволакивая лицо, руки, мысли. Капли, старательно стучавшие по упругой зеленой листве, по земле, походили на армию крошечных барабанщиков, свято выполняющих свой долг. Сна не было. Было ожидание - тяжелое, нервозное, заставлявшее то и дело жмуриться, встряхивая головой, словно, в попытке сбросить его с себя. И было тоскливое, тянущее за душу ощущение, что долго так продолжаться не будет. Не может - долго...
И что потом?
... Шла третья ночь, с тех пор, как у него в руках сам, по собственной воле, оказался комендант лагеря, капитан Йонои - потрясающе красивый японский юноша, изящный, как девушка, чувственный и чувствительный, завораживающе - покорный и яростно страстный одновременно. Джек не смог его оттолкнуть, и просто отпустить не смог - поражаясь самому себе, он принял это затопившее обоих чувство, с которым сперва честно пытался бороться. Боролся, как умел. Хамил и дерзил, стараясь разбудить в себе все положенные солдату и мужчине эмоции. Но интерес - горячий интерес, который он почувствовал к капитану еще в ходе заседания трибунала - сыграл с ним дурную шутку.
Когда Джек, стремясь успокоить, поддержать слетевшего со всех катушек японца, чуть не расплакавшегося на пороге его камеры, имел неосторожность обнять его за плечи, прижать к груди, волна необъяснимой, не поддающейся никаким условностям нежности затопила его с головой. Тогда, в самый первый раз, он еще обманывал себя, пытался объяснить все чувством жалости, которое испытал к этому красивому юноше. Но себе можно врать сколько угодно - единственный человек, которого ты никогда не обманешь, это ты сам.
Джек умел не обманывать себя - к чему? Правда заключалась в том, что мягкие горячие губы Йонои, его мускулистые бережные руки, черно - черешневые глаза пробудили в душе майора безудержное желание не сопротивляться, уступить страсти этого мальчика, чтобы хоть на какое-то время, хоть на несколько минут, но избавиться от знобящего чувства одиночества, преследовавшего его последние несколько лет. Он так и сделал. И - страшно сказать! - ни разу не пожалел об этом. Да, он был на войне, был в плену, за сотни миль от родины...
Но вот уже третьи сутки он не был одинок.
Джек знал, что японец сегодня придет опять. Если вчера он еще в этом немного сомневался, то сейчас знал наверняка. Достаточно было посмотреть в глаза юноши, когда он уходил - всё было понятно без слов. Йонои, уходя оба раза, не смотрел на Джека, но майор все же видел выражение его глаз - когда помогал поправить форму, застегнуть пуговицы. У капитана в тот момент слишком сильно дрожали длинные, тонкие пальцы - грубая ткань формы не слушалась. Джек, чувствуя себя немного виноватым - это же благодаря ему у японского юноши так тряслись руки - также молча помогал Йонои привести себя в порядок. После чего тот вставал и уходил, не оглядываясь.
Ни разу во время встреч Джек не раздевал капитана полностью, и не потому, что обстановка не располагала. Ему просто не хватало терпения... Как только он прижимался губами к шее юноши там, где она плавно переходила в плечо, и чувствовал, как тело японца сотрясает дрожь, он полностью терял контроль над собой. Эта дрожь заводила, ударяла в голову, заставляла прерываться дыхание. Упругая и мягкая одновременно, кожа Йонои, буквально таявшая под его губами, сводила Джека с ума. Впадина рядом с ключицей, такая, по-детски, беззащитная, пробуждала в майоре какие-то первобытные инстинкты - может быть, поэтому на шее японца так четко были видны следы крепких, сильных зубов майора. Джек сам не мог объяснить, откуда в нем взялись чувства и желания, о наличии которых он даже не подозревал, но когда его руки стискивали, сдавливали плечи капитана, когда он впивался в губы, в шею Йонои - губами, зубами, всем своим существом - сдавленные, еле различимые стоны юноши звучали для него музыкой...
Он не знал - почему.
Они практически не разговаривали, но оба понимали - это ненадолго. Всё, что под завесой ночи происходило в этой камере, долго продолжаться не могло. Это понимание, буквально, убивало одного и заставляло скрипеть зубами в бессильной ярости другого. Японец позволял Джеку творить все, что тому заблагорассудится, принимая резкие, грубоватые, иногда жестокие ласки майора с такой страстью и благодарностью, словно, каждую секунду ожидал выстрела в затылок. А Джек, с яростной страстью ощупывая, лаская молодое, горячее тело, с такой силой прижимал его к себе, будто кто-то, стоя рядом, пытался отобрать, отнять его великолепный трофей...Ни один из них не думал, что будет завтра, через неделю, через год. Задача была намного проще и страшнее - прожить еще хотя бы полчаса, час, два часа рядом, вместе. И каждая проводимая в объятиях минута была на вес золота...
Джеку было тоскливо. От собственной беспомощности, от невозможности что-либо изменить. Он не знал и не хотел знать, как называется чувство, которое он испытывает к этому мальчику, но то, что он абсолютно бессилен повлиять на происходящее, сводило его с ума. Черт, да он даже помочь ему ничем не сможет, если будет нужно! Просто потому, что он заперт в этом чертовом карцере...
...Третья ночь была, наверное, самой нежной, самой печальной. Джек каждым своим прикосновением, словно, пытался наощупь запомнить черты лица Йонои, его худощавое, стройное тело, теплоту кожи, хрипловатое дыхание. Он ласкал юношу так, как ни разу в своей жизни не ласкал ни одну женщину - с бережным восторгом, стремясь отдать все, чем была переполнена его душа. А японец - также внезапно ставший жадно требовательным - с неутоляемой страстью, казалось, задался целью измучить Джека до полусмерти, впитывая его в себя, стремясь слиться с ним в единое целое...
Почему, когда двое прощаются, всегда идет дождь?
Из трех остался один.
Вчера ушел Дэвид.
15 января - годовщина смерти Осимы-сана.
Остался один Рюичи. Боже, дай ему сил и здоровья!
Это - старый фик, один из первых. Наивно, смешно, но искренне и от всего сердца.
Сегодня я прощаюсь с Дэвидом-Джеком, с майором Сельерсом. Всё, что лежит в этом дневнике - вообще всё - началось с них и благодаря им.
Прощай, Дэвид. Земля тебе пухом...
Моё.
О них.
Ударили навсегда.
КОГДА КАПЛИ СТУЧАТ ПО ЛИСТЬЯМ
Джеку не спалось. Он лежал на спине на циновке - руки под головой - и, не мигая, смотрел в потолок своей камеры... Ночной тропический дождь накрыл землю, влага сочилась из воздуха, мешая дышать, обволакивая лицо, руки, мысли. Капли, старательно стучавшие по упругой зеленой листве, по земле, походили на армию крошечных барабанщиков, свято выполняющих свой долг. Сна не было. Было ожидание - тяжелое, нервозное, заставлявшее то и дело жмуриться, встряхивая головой, словно, в попытке сбросить его с себя. И было тоскливое, тянущее за душу ощущение, что долго так продолжаться не будет. Не может - долго...
И что потом?
... Шла третья ночь, с тех пор, как у него в руках сам, по собственной воле, оказался комендант лагеря, капитан Йонои - потрясающе красивый японский юноша, изящный, как девушка, чувственный и чувствительный, завораживающе - покорный и яростно страстный одновременно. Джек не смог его оттолкнуть, и просто отпустить не смог - поражаясь самому себе, он принял это затопившее обоих чувство, с которым сперва честно пытался бороться. Боролся, как умел. Хамил и дерзил, стараясь разбудить в себе все положенные солдату и мужчине эмоции. Но интерес - горячий интерес, который он почувствовал к капитану еще в ходе заседания трибунала - сыграл с ним дурную шутку.
Когда Джек, стремясь успокоить, поддержать слетевшего со всех катушек японца, чуть не расплакавшегося на пороге его камеры, имел неосторожность обнять его за плечи, прижать к груди, волна необъяснимой, не поддающейся никаким условностям нежности затопила его с головой. Тогда, в самый первый раз, он еще обманывал себя, пытался объяснить все чувством жалости, которое испытал к этому красивому юноше. Но себе можно врать сколько угодно - единственный человек, которого ты никогда не обманешь, это ты сам.
Джек умел не обманывать себя - к чему? Правда заключалась в том, что мягкие горячие губы Йонои, его мускулистые бережные руки, черно - черешневые глаза пробудили в душе майора безудержное желание не сопротивляться, уступить страсти этого мальчика, чтобы хоть на какое-то время, хоть на несколько минут, но избавиться от знобящего чувства одиночества, преследовавшего его последние несколько лет. Он так и сделал. И - страшно сказать! - ни разу не пожалел об этом. Да, он был на войне, был в плену, за сотни миль от родины...
Но вот уже третьи сутки он не был одинок.
Джек знал, что японец сегодня придет опять. Если вчера он еще в этом немного сомневался, то сейчас знал наверняка. Достаточно было посмотреть в глаза юноши, когда он уходил - всё было понятно без слов. Йонои, уходя оба раза, не смотрел на Джека, но майор все же видел выражение его глаз - когда помогал поправить форму, застегнуть пуговицы. У капитана в тот момент слишком сильно дрожали длинные, тонкие пальцы - грубая ткань формы не слушалась. Джек, чувствуя себя немного виноватым - это же благодаря ему у японского юноши так тряслись руки - также молча помогал Йонои привести себя в порядок. После чего тот вставал и уходил, не оглядываясь.
Ни разу во время встреч Джек не раздевал капитана полностью, и не потому, что обстановка не располагала. Ему просто не хватало терпения... Как только он прижимался губами к шее юноши там, где она плавно переходила в плечо, и чувствовал, как тело японца сотрясает дрожь, он полностью терял контроль над собой. Эта дрожь заводила, ударяла в голову, заставляла прерываться дыхание. Упругая и мягкая одновременно, кожа Йонои, буквально таявшая под его губами, сводила Джека с ума. Впадина рядом с ключицей, такая, по-детски, беззащитная, пробуждала в майоре какие-то первобытные инстинкты - может быть, поэтому на шее японца так четко были видны следы крепких, сильных зубов майора. Джек сам не мог объяснить, откуда в нем взялись чувства и желания, о наличии которых он даже не подозревал, но когда его руки стискивали, сдавливали плечи капитана, когда он впивался в губы, в шею Йонои - губами, зубами, всем своим существом - сдавленные, еле различимые стоны юноши звучали для него музыкой...
Он не знал - почему.
Они практически не разговаривали, но оба понимали - это ненадолго. Всё, что под завесой ночи происходило в этой камере, долго продолжаться не могло. Это понимание, буквально, убивало одного и заставляло скрипеть зубами в бессильной ярости другого. Японец позволял Джеку творить все, что тому заблагорассудится, принимая резкие, грубоватые, иногда жестокие ласки майора с такой страстью и благодарностью, словно, каждую секунду ожидал выстрела в затылок. А Джек, с яростной страстью ощупывая, лаская молодое, горячее тело, с такой силой прижимал его к себе, будто кто-то, стоя рядом, пытался отобрать, отнять его великолепный трофей...Ни один из них не думал, что будет завтра, через неделю, через год. Задача была намного проще и страшнее - прожить еще хотя бы полчаса, час, два часа рядом, вместе. И каждая проводимая в объятиях минута была на вес золота...
Джеку было тоскливо. От собственной беспомощности, от невозможности что-либо изменить. Он не знал и не хотел знать, как называется чувство, которое он испытывает к этому мальчику, но то, что он абсолютно бессилен повлиять на происходящее, сводило его с ума. Черт, да он даже помочь ему ничем не сможет, если будет нужно! Просто потому, что он заперт в этом чертовом карцере...
...Третья ночь была, наверное, самой нежной, самой печальной. Джек каждым своим прикосновением, словно, пытался наощупь запомнить черты лица Йонои, его худощавое, стройное тело, теплоту кожи, хрипловатое дыхание. Он ласкал юношу так, как ни разу в своей жизни не ласкал ни одну женщину - с бережным восторгом, стремясь отдать все, чем была переполнена его душа. А японец - также внезапно ставший жадно требовательным - с неутоляемой страстью, казалось, задался целью измучить Джека до полусмерти, впитывая его в себя, стремясь слиться с ним в единое целое...
Почему, когда двое прощаются, всегда идет дождь?
-
-
12.01.2016 в 07:03-
-
12.01.2016 в 10:53-
-
12.01.2016 в 11:18Огромное спасибо, что однажды открыли для меня этот мир и этих людей!
Читаю, и слезы наворачиваются... Ещё долго буду плакать о нем, и всю жизнь горевать без слез.
Без него этот мир уже не тот, и я хочу туда, где он есть.
Вечная память великому человеку...
-
-
13.01.2016 в 11:42-
-
13.01.2016 в 13:45