Сакамото - Сильвиан...

@темы: Рюичи Сакамото - фото

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

О ненависти...

Третья часть фика "О любви..."

Уже потом, в длинные нескончаемые часы ожидания казни, в одиночке...
И потом, выпущенный вдруг рождественским чудом (хотя, нет, не чудом, а очень пьяным сержантом Харой) из карцера обратно в барак...
Майор Селльерс то и дело думал: как?...
Как могло получиться, что два взрослых человека, каждый - по-своему, так одинаково ошиблись?
Ну, ладно, капитан - он молодой, в чем-то очень наивный, такой чувствительный... И для него все было так неожиданно...
Но он сам, майор Джек Селльерс?
Иногда ошибки слишком дорого стоят...

После той ночи, когда капитан Йонои принес ему циновку, после всего, что затем на этой самой циновке произошло, Джек утром ломал голову: и что теперь?! Сделать вид, что ничего не было? Но себя-то не обманешь...
Майор британской армии Джек Селльерс не понимал, как он мог так сорваться и допустить то, что допустил...
Он не понимал, как он мог не сделать того, что сделал, потому что японец пришел за помощью, и Джек прекрасно понимал, чего ему стоил этот приход...
Он не понимал, будет ли что-то подобное сегодня ночью...
Он не понимал, будет ли что-то подобное вообще...
"На его месте я бы меня грохнул..." - думал Джек.
И понимал, что это - единственно правильное решение для капитана после того, что произошло...
Он старался не смотреть на свои руки, чтобы не вспоминать, что вытворял ими сегодня ночью. Ему казалось, что на пальцах остался слабый аромат кожи японского юноши...
Оставшийся после ночного визита капитана тяжелый осадок разбавлялся странным чувством удовлетворенности - он, Джек, хоть как-то, но смог поддержать этого запутавшегося и дошедшего до отчаяния парня. Почему он решил помочь врагу - этот вопрос майора британской армии Селльерса не беспокоил. Беспокоил другой...
Что будет сегодня ночью?
А чем еще можно заняться в одиночной камере, в которой пол - песок, одна стена - решетка, а из мебели - только принесенная стройнным японским красавцем-капитаном циновка? Только задаваться вопросом -
Что будет сегодня ночью?
Он настолько старался не думать об этом, что, в результате, думал почти весь день, и к ночи был уже измотан непривычными, раздражающими мыслями, ответа на которые не было.
Не было ответа на вопрос - что нужно от него каптитану Йонои. Вернее, он был, но Джек не хотел его знать. Не было ответа на вопрос - почему он, Джек, не может благополучно наплевать на этого самого капитана и предоставить его собственным терзаниям. Ответ на этот вопрос заставлял скрипеть зубами и яростно бить кулаком по чертовой циновке...
К концу дня "вопросов без ответов" майор Джек Селльерс был в бешенстве!
Поэтому, когда стало темно, он яростно улегся на подстилку, желая только одного - уснуть немедленно и на ближайшие пару недель, как минимум. Он - не нянька! И не миссия Красного креста!
Майор Селльерс не желал больше видеть капитана Йонои!

... Когда ржаво щелкнул замок на двери, Джек так старательно пытался спать, что грудь ходила ходуном. Еле слышный скрип песка под приближающимися шагами отдавался в ушах наждачным скрипом. Шаги приблизились и замерли. Повисла тишина... Даже не глядя, майор Селльерс прекрасно знал, кто именно стоит сейчас в его камере, рядом с циновкой, завороженно глядя на заключенного, чуть покусывая упругие, горячие губы...
Капитан Йонои.
Джек открыл глаза и резко сел. Он увидел рядом с собой красавца - капитана, того самого, которого прошлой ночью, вот на этой самой циновке, так яростно целовал и сжимал в объятиях... Японец смотрел на него сверху вниз, взгляд его был матовым и непроницаемым. Джек вдруг подумал, что не удивится, если тот вот сейчас - сию секунду! - выхватит свой дурацкий меч и рубанет наотмашь.
Пару минут было тихо...
Ну, что ж, если он не собирается размахивать мечом... Джек тяжело подвинулся и, как прошлой ночью, похлопал рукой по освободившейся части циновки:
- Я даже не знаю, что сказать вам в качестве приветствия, капитан....Присаживайтесь, раз уж пришли...
На этот раз японец просто сделал шаг вперед и опустился рядом с ним на циновку. Какое-то время они так и сидели - рядом, почти касаясь друг друга плечами. Джек слышал прерывистое дыхание Йонои, чувствовал тепло его плеча. Но он не знал, что сейчас надо делать, что говорить...
А потом Йонои вдруг шумно вздохнул - как перед прыжком в воду - и, мягко потянувшись к нему, положил ладонь Джеку на шею. А лбом прижался к его плечу. И замер. Джек оцепенел, он боялся пошевелиться - потому что не понимал, что будет дальше. Но капитан тоже не шевелился, казалось, он даже не дышал.
Сколько они так сидели, Джек не знал - может быть, пятнадцать минут, может быть, два часа...
Вчерашнее ощущение, что комендант концентрационного лагеря, красавец капитан с глазами цвета черного бархата, который сейчас сидит рядом, уткнувшись лбом ему в плечо, пришел, сам не понимая почему, но пришел за помощью - накатило резко и безжалостно. Джек еще посопротивлялся ему, сколько мог... Но вид этого беззащитного мальчика, вернувшегося, как преступник на место преступления, к тому, перед кем он был абсолютно бессилен, заставил до боли закусить губу и проглотить комок, возникший в горле...
Через какое-то время Джек левой рукой обнял капитана за плечи, легонько прижимая его к себе - так было удобнее сидеть. И еще - очень не хотелось себе в этом признаваться, но ладонь на шее была приятна. От нее расходились тепло и нежность.
Потом Йонои поднял голову и посмотрел Джеку в глаза.
Столько благодарности, нежности и еще чего-то, волнующего, будоражащего было в этом взгляде, что Джек, сам поражаясь тому, что делает, склонился к нему и осторожно коснулся губами губ капитана. Осторожно - потому что вот так, вблизи, прекрасно видел, чем закончились его собственные вчерашние порывы. Он целовал эти распухшие губы легко, чуть касаясь, но тут же почувствовал, как по телу Йонои прошла дрожь. И дальше все повторилось... В какой-то момент майор Селльерс понял что не может больше быть ни бережным, ни осторожным, потому что мальчишку опять колотило, а при взгляде на его исцелованный рот, на следы оставленные его, Джека, зубами на шее и плечах японца, он почувствовал вчерашнее яростное возбуждение, смешанное с жалостью, от которой опять перехватывало горло. И снова он с силой сжимал этого красивого японского юношу в объятиях, целуя его до боли, до крови, принимая ответные ласки и не в силах оторваться от взгляда Йонои, которым тот говорил больше, чем в силах вообще сказать человек... Потом Джек, опираясь на локоть, лежал и смотрел на лицо лежавшего рядом капитана, на его закрытые глаза, из уголоков которых опять стекали слезы, но это были слезы счастья, Джек это знал. Он даже шепнул еле слышно:" Не надо, не люби меня, пожалуйста...", прекрасно зная, что тот его не услышит. Он помог капитану застегнуть офицерскую рубашку - у того дрожали пальцы, потому что Джек сегодня был даже более яростным в своих ласках, чем накануне...
Как и прошлой ночью, японец ушел молча, не обернувшись. Щелкнул дверной замок.
Джек уснул почти сразу же, ему было спокойно и хорошо.
Со следующей ночи он уже ждал прихода капитана...

Четыре раза приходил к Джеку ночью красавец-офицер, комендант концентрационного лагеря. Они почти не разговаривали, не смотрели друг на друга. Йонои входил в камеру, Джек уступал ему половину циновки, какое-то время они просто сидели рядом. Потом юноша потерянно вздыхал, обнимал Джека и замирал. И все начиналось, когда Джек, не в силах дальше выдерживать эту мучительную неподвижную ласку, сжимал его в объятиях, целовал распухшие от предыдущих ночей губы, гладил по голове...
Потом капитан уходил - молча, не оглядываясь.
Но Джек уже знал, что завтра он придет опять...

И на пятую ночь Джек ждал капитана...
Он уже мог загодя слышать звук приближающихся шагов, знал, в каком именно месте они замрут на несколько секунд... Он знал, как дышит японский юноша, как он двигается...
К этому моменту майору Селльерсу казалось, что он знает капитана Йонои как самого себя.
Поэтому то, что осторожные, крадущиеся шаги, приближавшиеся к его камере, принадлежали не Йонои, Джек понял почти сразу. Еще до того, как некто, очень старавшийся не шуметь, вошел в камеру.
Джек не мог поверить, что оправдываются его самые дурные предчувствия.
Кинув быстрый взгляд на дверь, за которой был кто-то чужой, он старательно притворился спящим...
Дальше все было, как в дурном сне - лязг вынимаемого клинка, скрип песка под ногами, слабый окрик "Эй...! - видимо, чтобы проверить, насколько глубоко майор Селльерс предается сну...
И яростный удар клинка в то место, где, за секунду до этого, находился майор британской армии Джек Селльерс. Вернее - его сердце...
Но этой секунды оказалось достаточно для того, чтобы натренированное тело одним рывком, откатом, метнулось в сторону.
Удар клинка пришелся в циновку...
Джека захлестнули ненависть и ярость!
Ненависть к предателю (теперь Джек так и думал о капитане - "Предатель!"), который проливал крокодиловы слезы на его груди, притворялся бедным, беспомощным ягненком, разбередил душу, вынудил совершать то, о чем сейчас и вспоминать не хочется...
И ярость на себя, дурака, купившегося на лживые слезы, возомнившего, что этот мальчишка, действительно, нуждается в его поддержке и участии... В его любви...
В тот момент майор Селльерс уже не помнил, что капитан Йонои - представитель вражеской армии.
Он не помнил, что сам пришел к выводу - будь он на месте капитана, расправился бы с собой незамедлительно...
В висках стучало: "Предатель!...Предатель!...".
Даже не потрудился прийти сам, порученца прислал!
Пользуясь минутным замешательством нападавшего, Джек схватил его за затылок, нанес сильный удар по голове - и несостоявшийся молодой убийца, с белой повязкой на лбу, рухнул на циновку...
Чувства, раздиравшие Джека на куски, требовали выхода. Прислал одного - пришлёт и другого! И третьего, и четвертого... Предатель!
Джек жалел только об одном - что этот трус не рискнул прийти сам.
Видимо, воспоминания смущали... Или просто испугался...
А вот тогда майор Селлльер уж точно сделал бы все, чтобы черные бархатные глаза японца больше не мешали ему жить! И рука бы не дрогнула!
Он не мог больше оставаться в этой камере! Ярость и ненависть гнали его в открытую дверь, туда, где, в ночном сумраке, как тать в ночи, затаился этот предатель, комендант концентрационного лагеря - капитан Йонои...
Найти! Посмотреть в эти лживые глаза! А по возможности - достать вот этоим самым клинком, старательно приготовленным для него, Джека...
Что ж, он использует клинок по назначению!
И что будет после этого лично с ним, майора Селльерса не интересует...
Он схватил клинок... Циновка! Та самая циновка, которую этот предатель принес в первую ночь, когда упек Джека в карцер. Циновка, которая растопила сердце майора Селльерса, сделав его глупой игрушкой в руках этого красавчика...
Джек на секунду уткнулся в нее лицом - ему показалось, что она все еще несет в себе запах кожи капитана... Какой же он идиот! Поверил...
Ну уж нет! Циновка - отличный свидетель того, что было! И он не откажет себе в удовольствии швырнуть ее в лицо этому...этому...
Одним рывком выдернув циновку из-под лежащего без сознания японца, Джек бросился в открытую дверь...
... Откуда взялась идея прихватить с собой за компанию Лоуренса, Джек сам не понимал. Вспоминая в камере историю с радиоприемником, он догадывался, что Лоуренс, если он, конечно, еще жив, должен быть где-то здесь... Посторонних на территории карцера больше не было, поэтому он звал Лоуренса до тех пор, пока не услышал в ответ слабое "Джек...". И - рванул на голос...
Хорошо было уже то, что он отвязал Лоуренса от столба, у которого тот, похоже, со дня на день готовился отдать богу душу. Джека трясло от ненависти, от злости на самого себя, но рассудок работал четко, как никогда:
- Лоуренс,... мы сматываем удочки...
Он не интересовался мнением друга, просто поставил его перед фактом.
-Слушай, мы отсюда убираемся, я понесу тебя на плече...
Все попытки Лоуренса возразить, что "их убьют, как беглецов", разбивались о Джека, как слабые морские волны о неприступный утес. Еще бы... Он и сам это прекрасно понимал... Бежать из этого лагеря, на этом острове - занятие не менее самоубийственное, чем поверить одному японскому капитану, смотревшему на Джека бархатными черными глазами и даже плакавшему у него на плече...
Но перед тем, как их убить, их должны отвести к коменданту лагеря - таков порядок! А уж там Джек постарается сделать все, чтобы про Лоуренса просто забыли, будет им всем, чем заняться...
- Не волнуйся, все нормально... Капитан Йонои подарил мне циновку...
Лоуренс совершенно не понял, при чем тут циновка, но промолчал... Джек понимал - при чем - но не считал нужным объяснять... Как можно объяснить, что эта треклятая циновка жгла ему руки и душу?! И бросить ее он не мог - еще не время...
Не скрываясь, не пытаясь замаскироваться - заранее делая свой бредовый побег невозможным - с измученным Лоуренсом на руках, Джек шел прямо к дороге...
Теперь главное - кого-нибудь найти!
Он не сразу понял смысл фразы Лоуренса:
- Это нелепо...
Потому что нелепым было все! И эта попытка убийства, и этот побег, и эта идея тащить Лоуренса на руках...
Самым нелепым было то, что в нескольких шагах от них, на дороге, стоял и изумленно смотрел на него капитан Йонои, который, судя по направлению движения, шел в карцер. Шел, чтобы проверить, хорошо ли выполнено его поручение - убить майора британской армии Джека Селльерса.
Но Джек Селльер - пока еще живой и здоровый - стоял перед ним. С Лоуренсом на руках, циновкой под мышкой и клинком в правой руке.
Стоял - и злобно ухмылялся, точно также, как тогда, когда на глазах капитана демонстративно сожрал красный гибискус...
Майор Селльерс был счастлив!
Даже не спустив с рук Лоуренса, заметно затруднявшего ему движение, Джек сделал то, о чем мечтал последние десять минут. Со словами:
- Я полагаю, вы пришли за своей циновкой? - он швырнул ее под ноги капитану, удовлетворенно заметив, как тот изменился в лице, словно, его ударили.
Свалить Лоуренса на землю, удобнее перехватить клинок, наставив его на капитана - было делом двух секунд.
А вот теперь, мальчик, поговорим!
Первое ощущение - что-то не так - рухнуло тяжестью каменной плиты... Что-то было неправильно. Что-то не срасталось...
Может быть, капитан смотрел слишком искренне и потрясенно. Его черные бархатные глаза были наполнены все тем же восторгом и изумлением. Губы все так же подрагивали... Может быть, он слишком медленно и неторопливо вынимал из ножен свой меч - Джек, освободившийся от Лоуренса, вполне смог бы сделать один рывок на сокращение дистанции. А там длины клинка вполне могло хватить, чтобы...
Ненависть и ярость, бушевавшие в душе, постепенно начали утихать... Глупость какая-то...
Майор британской армии Джек Селльерс перестал понимать, что происходит...
Хорошо же, я его проверю! По-настоящему!
И одним плавным движением Джек воткнул клинок в землю. Вот теперь - всё! Сейчас все станет понятно...
Если только он шел убедиться, что тот солдат выполнил приказ...
Джек мысленно представил, как Йонои делает два шага вперед и взмахивает мечом...
- Почему ты не хочешь драться со мной? Если ты победишь, ты будешь свободен! - такой знакомый грудной голос старательно произносит слова на чужом языке...
Что?! Что сейчас сказал этот предатель, этот красавец-капитан, который смотрит на Джека потясенно и недоверчиво, и губы у него дрожат?!
Вкус этих губ Джек помнит настолько, что ломит скулы...
Но он не понимает, что сказал капитан...
Йонои не зовет охрану, не бросается рубить его наотмашь... Он говорит - о свободе?!
Они смотрят друг на друга, и Джек опять не понимает, почему Йонои вдруг также медленно опускает меч...
Хотя - нет, он уже понимает. Понимает, что где-то произошла страшная ошибка, что-то пошло не так... И этот мальчик не посылал к нему убийцу. Откуда тот взялся, Джеку уже не интересно - главное, его не посылал капитан!
И, похоже, сейчас он опять шел к нему, к Джеку, как вчера, как позавчера...
Но тогда...
Тогда получается, что все, что затеял майор британской армии Джек Селльерс - зря?!
Этого не может быть!
И, словно, в доказательство того, что - да, может быть! - Джек слышит топот ног бегущей охраны. Он видит подбежавшего сержанта Хару, поднимающего пистолет, целящегося в него, в майора Селльерса. Слышит его лающий голос, что-то спрашивающий у капитана...
Вот и всё...
А потом Джек, словно в замедленной съемке, видит, как японский мальчик - капитан разворачивается и встает между ним, Джеком, и сержантом Харой. Он не дает команду опустить оружие, он не кричит на своего подчиненного. Он не произносит ни слова...
Он просто закрывает майора Селльера своим телом... Хара медленно опускает пистолет, потрясенно и сочувственно глядя на капитана.
В эту секунду Джеку хочется умереть...
Зато слова произносит лежащий на земле Лоуренс. Он корчится от боли в ногах, но находит в себе силы пошутить:
- Джек, мне кажется, ты ему приглянулся...
Господи, бедный мальчик!...
Джек опускает голову и утыкается лицом в лежащего на земле Лоуренса. Ему стыдно. Стыдно до слез и больно так, что разрывается сердце. В эту секунду он искренне жалеет, что не дал пришедшему к нему убийце закончить свое дело. Он задыхается от стыда, на глазах выступают слезы, и он не видит, как в этот момент капитан Йонои оборачивается и через плечо смотрит на него и на Лоуренса...
В глазах Йонои - боль, обида и разочарование.
Он смотрит на Лоуренса, тихо посмеивающегося своей шутке, на майора Селльера, "этого офицера", который, уткнувшись в Лоуренса, смеется вместе с ним над тем, что для капитана в последние несколько недель стало смыслом жизни...
Йонои не знает, что Джек - плачет...
В душе его медленно, но неуклонно поднимаются ярость, ревность и ненависть к этим двум британцам - не за попытку побега...
За то, что им обоим так смешно...
Глуховатым грудным голосом он отдает команду:
- В камеры!

Он не знает, что, сидя в камере, майор британской армии Джек Селльерс, изо дня в день ждет, что ближе к ночи ржаво щелкнет замок на двери, и на пороге появится японский капитан, комендант концентрационного лагеря... И Джек Селльерс сможет объяснить ему, какого же он, Джек, свалял дурака, почему так все получилось, и даже попросить прощения...
Но этого не будет.

Капитан Йонои больше никогда не прийдет к майору Селльерсу...

запись создана: 18.04.2012 в 22:52

@темы: Фанфики - MCML

---

Немецкая пресса 80-х годов о фильме "Счастливого рождества, мистер Лоуренс".

Горько мне это признавать, но мои любимые немцы меня несколько разочаровали. Я ждала от них большего понимания. Имею в виду отзывы прессы на фильм. Но сначала - отдельные любопытные факты...
Вот по этой ссылке можно ознакомиться с трактовкой фильма (википедия) в немецком варианте:
de.wikipedia.org/wiki/Furyo_%E2%80%93_Merry_Chr...
Не буду повторять общие, многократно повторенные моменты, остановлюсь на том, за что у меня лично зацепился глаз. Сначала о моментах, которые мне ранее либо не попадались, либо я их упустила в материалах сообщества.

Первоначально Осима рассматривал кандидатуру Роберта Редфорда на роль майора Селльерса. Дэвида Боуи он увидел в рекламе, прошедшей по японскому телевидению, и послал ему сценарий. Кандидатуры Боуи и Сакамото были выбраны Осимой даже не по внешним или поведенческим данным, а потому,что, как он сам говорил, они оба излучали "определенную психическую и духовную силу". И, как правило, люди с этими качествами - не актеры (по мнению Осимы).
Для Сакамото написание музыки к фильму было на тот момент абсолютно новой сферой деятельности. Когда Осима передал ему сценарий и спросил, готов ли он сыграть роль Йонои, Сакамото, по словам Осимы, "в виде торговли" („eine[r] Art Handel“), заполучил себе право писать музыку к фильму. В работе он использовал появившиеся тогда синтезаторы.
Немецкая критика (как и критика в других странах) часто сравнивала фильм Осимы с "Мостом через реку Квай".
Ставший основой фильма роман сэра Лоуренса Ван Дер Поста "Семя и сеятель" вышел на японском языке в 1978 году. После прочтения романа Осима сразу же загорелся идеей экранизации. К тому моменту режиссер располагал уже большим количеством литературы о японских лагерях периода Второй мировой войны, но этот роман отличался от остальных тем, что, помимо фактов, содержал философию и переживания, а также гораздо глубже раскрывал образ японской нации периода 40-х годов. Осима сознательно упростил литературную основу, сделав сценарий более прямолинейным и сжатым.
Многие отмечали, что уже в ранних фильмах Осимы видна достаточно критическая точка зрения на японский национализм и отдельные моменты поведения, относящиеся к японскому характеру. В фильме MCML Осима стремился развить одну из идей романа о том, что традиционный японский образ мышления, заново окрепший в 1930 - х - 1940 - х годах, именно во время войны способствовал росту жестокости и тяжести пыток, применяемых японцами к пленным. И для этого он ведет свой рассказ именно с точки зрения британцев (европейцев).
Мне ранее это нигде не попадалось, но "мои немцы" уверены, что неформальная власть Селльерса над капитаном, которая по их мнению проходит через весь фильм, первично и четко обозначена еще в сцене суда: мизансцена показывает зал суда строго симметрично, Селльерс стоит внизу кадра, по центру - вверху кадра, по центру, председатель суда. Их, как бы, соединяет центральная ось, которая делит кадр строго пополам. Йонои находится относительно этой оси сбоку и даже, когда он допрашивает Селльерса, его положение относительно центральной ос ассиметрично( вот до чего немцы-то додумались, а?!)))...

Ну, а теперь слово друзьям-журналистам:

"Frankfurter Allgemeine Zeitung", Михаэль Шварце:"Осима ни в коем случае не использует спекулятивные возможности сюжета (уж не о романтическом ли влечении тут речь??) , не устраивает кровавые ритуалы... но некоторые картины выглядят настолько выдуманными, что между изысканностью композиции кадра и сюжетным содержанием, часто привлекательным, при случае возникает неловкий контраст..."
"Frankfurter Rundschau", Вольфрам Шютте, наоборот, считает, что фильм Осиме удался:"...фильм тонкий и подрывной" и называет Осиму "каллиграфом кино".
Узра Дженни считает, что "у фильма была бы лакончная сила и мощность, глубочайший смысл, но герой устраивает военный церемониал в решающей сцене таким образом, что маскируемые эротические тенденции становятся заметны". Он же - "Фильмы Осимы являются эпическими картинами, жестко граничащими с кичем. Но ему удается совмещать эти элементы с классическими элементами триллера. Таким образом, возник фильм о сближении и границах сближения двух культур, который также можно рассматривать, как психологический триллер".

Тот же Узра Дженни:" Фильм Осимы - попытка навести мосты над, по-видимому, непреодолимыми, (ну не дурак, а??!!) котлованами, пытаться сблизить менталитеты во всем их различии, а там, где это невозможно, апеллировать, по меньшей мере, к толерантности - терпит явную неудачу (!!!) Важная сама по себе идея тонет в море спекулятивных сцен и выглядит плоско раскатанной. Тонкости погибают в шумном бушевании бесчисленных харакири, мучений и шумно проведенных дискуссий..." То есть, человек даже труда себе не дает задуматься, что "идея толерантности", которую он, собственно, так поддерживает - им же абсолютно и не выполняется! Харакири ему много, и шумно, видите ли...
"Месседж (дословно - "послание") дошел бы до зрителя, только он слаб и не оправдывает возложенных на него ожиданий".
О как...

И единственное здравое заключение, которое тут встретилось:
Альманах кино (1984 г.):„ Осима сам очарован ритуалами мужественности, и в то же время, критикует их. Можно не принимать фильм, так как он демонстрирует жестокость без дистанции, но, тем не менее, ситуацию фильма всегда нужно оценивать по отношению к действиям его героев. […] неослабевающая интенсивность и плотность фильма захватывает зрителя. Соглашается ли он с фильмом, отказывается ли он от него, он не сможет остаться равнодушным..."


Друзья, я знала, что не может всё быть так печально!)

Просматривая дополнительные немецкие материалы, нашла поразительную информацию:

"В течение многих лет военную драму "Счастливого рождества, мистер Лоуренс" можно было увидеть в Германии исключительно в урезанном формате. Хронометраж фильма составлял 108 минут - против реальных 118!!! Исчезнувшие по непонятным причинам почти 11 минут были возвращены значительно позднее..."

А теперь попробуйте мысленно вырезать из фильма эти 10 минут. Не обязательно куском, можно частями. Как вы думаете, насколько это скажется на понимании сюжета - в его полном объеме? Бедные немцы!
Если предположить, что немецкая критика 80-х видела урезанную версию - то вполне логично, что, как претензии к Осиме - режиссеру, так и достаточно узкая трактовка фильма, могут объясняться именно этим фактом.
В таком случае - готова даже извиниться перед немецкими журналистами, не повезло им, бедным)))...

А еще удалось найти только два первоисходника немецких печатных материалов - но в полном объеме ( просто как образец видения фильма с учетом отсутствующих 11 минут).

Упомяну самое любопытное.
Все тот же Узра Дженни:

"Фильм о войне без войны, без пороха, без фейерверка битвы, которые всегда в кино выглядят впечатляюще и даже - без женщин...
(Похоже, последний факт его особенно расстроил - Nam.)))...
Столкновение двух культур представляется нам как встреча между двумя формами милитаризма: спортивно - небрежное упрямство британцев противопоставлено аскетичному фанатизму японских самураев.
Сакамото, человек с тонким, серьезным, детским лицом, представляет коменданта лагеря, этакого ледяного ангела смерти. Он пытается с такой одержимостью сломать гордость одного-единственного заключенного среди 600 пленников концлагеря - ошибочным обвинением, мучениями, симулируемым расстрелом - что для такой полной личного участия ненависти скоро останется лишь одно определение: Любовь.
Волосы Дэвида Боуи слишком золотистые, его глаза нереально синие и трудно определимые; и прежде, чем японец позволит ему умереть, он отрежет у него золотистый локон, чтобы забрать его с собой в могилу.

Фильм Осимы странно сентиментален, если он возвращается в мир своего детства...

Осима начинает с ужасной сцены харакири... Этой чудовищной любовной смертью (гибель голландского заключенного и корейского охранника) завлена тема большой дуэли. Которая вобрала в себя фанатизм, честь офицера, гордость, отрицание гомосексуализма, мазохизм и глубокое самоуничижение. Так как оба героя познают друг друга, они должны уничтожить друг друга... поцелуй перед собранной толпой - это также насилие, также харакири...

Вот мне интересно - "Так как оба героя познают друг друга, они должны уничтожить друг друга" - тут "познают" в каком смысле применено? Познакомились? Поругались? Или все же что-то более глубокое?... Узра Дженни любит красивые обороты - "ледяной ангел смерти" - и также любит недоговаривать. Но у меня ощущение, что он впрямую говорит о возможном близком общении...

Ну, а критиканский отзыв "Кино" даже полностью цитировать не буду, упомяну только для примера:

"До сих пор мы считали режиссера фильмов „Империя чувств" и „Империя страсти" большим режиссером. Его недавнее произведение, которое, собственно, должно было называться"Империи силы" не только не удалось, а рождает подозрение, что до сих пор Осима был переоценен...
Осиме не удается убедительно показать гомосексуальную любовь между Yonoi и Celliers... Также столкновение двух культур, английской и японской, остается голым утверждением. Совершенство инсценировки - поверхностно...

А эти ребята, явно, смотрели урезанную версию)))).

@темы: Переводы - MCML

---

Стефан Цвейг: Границы поражения.

Для моей дорогой hasmikk...
Я же обещала ссылки)))...

"Самому популярному писателю Австрии - романисту, новеллисту, поэту и автору литературных биографий - Стефану Цвейгу удалось в своих произведениях показать, насколько беззащитно человеческое сердце, на какие отчаянные поступки - подвиги и преступления - толкает человека страсть".
(Ничего не напоминает?))).

"Я не знаю среди своих друзей никого, кто бы так глубоко и благочестиво делал из дружбы культ, как Стефан Цвейг; дружба – его религия".
Ромен Роллан

Стефан Цвейг (правильнее Штефан Цвайг, нем. Stefan Zweig; 28 ноября 1881 — 22 февраля 1942) — австрийский писатель, критик, автор множества новелл и беллетризованных биографий.
Был дружен с такими выдающимися деятелями культуры, как Эмиль Верхарн, Ромен Роллан, Франс Мазерель, Огюст Роден, Томас Манн, 3игмунд Фрейд, Джеймс Джойс, Герман Гессе, Герберт Уэллс, Поль Валери, Максим Горький, Бертольд Брехт.



Стефан родился в Вене в семье Морица Цвейга — зажиточного еврейского негоцианта, владевшего текстильной мануфактурой. О детстве и отрочестве будущего писателя известно мало: сам он говорил об этом довольно скупо, подчёркивая, что в начале его жизни всё было точно так же, как у других европейских интеллигентов рубежа веков. Окончив в 1900 году гимназию, Цвейг поступил в Венский университет.
Уже во время учёбы на собственные средства опубликовал первый сборник своих стихов («Серебряные струны» (Silberne Saiten), 1901). Молодой Цвейг, делающий первые шаги на литературном поприще испытал сильное влияние модернистского искусства.
Стихи написаны под влиянием Гофмансталя, а также Рильке, которому Цвейг рискнул отправить свой сборник. Рильке прислал в ответ свою книгу. Так завязалась дружба, продолжавшаяся до самой кончины Рильке в 1926.
Окончив Венский университет и получив докторскую степень, Цвейг отправился в Лондон и Париж (1905), затем путешествовал по Италии и Испании (1906), посетил Индию, Индокитай, США, Кубу, Панаму (1912). Последние годы Первой мировой войны жил в Швейцарии (1917—1918), а после войны поселился близ Зальцбурга.
В годы Первой мировой войны Цвейг опубликовал проникновенный очерк о Ромене Роллане, назвав его «совестью Европы». Также он создал эссе, посвящённые Максиму Горькому, Томасу Манну, Марселю Прусту и Йозефу Роту.



Влияние бельгийца Эмиля Верхарна на Цвейга переросло рамки чисто литературного воздействия более крупного таланта на талант меньшей силы. Верхарн воздействовал на молодого писателя прежде всего содержанием своей реалистической поэзии, раскрывавшей истинные жизненные противоречия, реальный, а не надуманный жизненный трагизм. Пульс жизни в суровых ритмах стихов Верхарна был услышан и воспринят молодым Цвейгом. Стефан не только популяризировал поэзию Верхарна в немецкоязычных странах, но и опубликовал в 1910 году биографию бельгийского поэта.
Историю своих отношений с великим бельгийцем Цвейг подробно рассказал в "Воспоминаниях о Эмиле Верхарне", написанных в 1917 году, сразу же после стого, как до него дошло известие о трагической гибели поэта. Он рассказывал о Верхарне с нежностью и восторженным преклонением. Цвейг оставил очень выразительный портрет Верхарна - как духовно, так и физически - сочетавший мужественность с нежностью, утонченность с силой.
Очерк стал памятником долголетней дружбы двух писателей, начавшейся в 1902 году и оборванной Первой мировой войной, а также свидетельством того, насколько большую роль сыграл Верхарн в жизни Цвейга.
Значительное влияние на развитие таланта Цвейга оказали продолжительные путешествия по странам Западной Европы, Индии, Индо-Китаю. В 1911 году он публикует сборник новелл "Первые переживания", куда вошли произведения, писавшиеся им на протяжении десятилетия и объединенные общей этической проблемой. Главные действующие лица этих новелл - дети.
Цвейг активно расширял и углублял анализ психологических переживаний своих героев, добиваясь большого эстетического эффекта и обогащая способы психологического анализа в искусстве. Если многие его современники видели в теориях Фрейда и его психоаналитической школы ключ к тайнам человеческой психики и сводили многообразие человеческих эмоций к области сексуального, то Цвейг в очень небольшой мере был затронут теориями венского психиатра и относился к ним всю жизнь крайне сдержанно, хотя и с большим интересом. Он писал, что перед теориями фрейдистов следует "поставить внушительный и большой знак вопроса".
Далекий от политики, которой он и не интересовался, Цвейг не очень отчетливо осознавал суть событий, разыгравшихся осенью 1914 года. Но общественные симпатии сближали его с прогрессивными кругами интеллигенции. У Цвейга завязывается дружба с Роменом Ролланом, известным бельгийским художником Францем Мазереелем, писателями Жаном-Ришаром Блоком, Францем Верфелем и другими.

1928- Franz Masereel. GREEN ART COLLECTION. Mein Stundenbuch.



Первая мировая война застала Цвейга в Австро-Венгрии и произвела на него ошеломляющее впечатление. "Мой мир, мир, который я любил беззаветно - разрушен, все семена, которые мы посеяли - развеяны", - с отчаянием писал он Роллану. Он видел, как начала распадаться одряхлевшая австро-венгерская монархия, как разнуздывались националистические страсти; особенно тяжело воспринял он известие о том, что него друг и учитель Эмиль Верхарн отдал свой талант на службу войне.


Интереснейшая трактовка биографии Цвейга.

Автор: Исанна Лихтенштейн

www.7iskusstv.com/2012/Nomer2/ILichtenshtejn1.p...


Не менее интересная и в чем-то спорная биография Стефана Цвейга. Редкие фото.

Автор: Анна Александровская

www.peremeny.ru/blog/9767


Отрывки:

"При всей его яркости и внешнем блеске в Цвейге чувствуется что-то ускользающее, неясное. Он был скорее закрытым человеком. Его произведения никак не назовешь автобиографическими. «Твои вещи – это ведь только треть твоей личности», – писала ему первая жена. В мемуарах Цвейга читателя поражает их странный имперсонализм: это скорее биография эпохи, чем отдельного человека. О личной жизни писателя из них можно узнать не слишком много. В новеллах Цвейга часто возникает фигура рассказчика, но он всегда держится в тени, на заднем плане, выполняя чисто служебные функции. Собственные черты писатель, как ни странно, дарил далеко не самым приятным из своих персонажей: назойливому коллекционеру знаменитостей в «Нетерпении сердца» или писателю в «Письме незнакомки». Все это скорее напоминает самошарж – возможно, неосознанный и самим Цвейгом даже не замеченный.

Цвейг вообще писатель с двойным дном: при желании в его классичнейших вещах можно найти ассоциации с Кафкой – вот уж с кем у него, казалось бы, не было ничего общего! Между тем «Закат одного сердца» – рассказ о мгновенном и жутком распаде семьи – то же «Превращение», только без всякой фантасмагории, а рассуждения о суде в «Страхе» кажутся заимствованными из «Процесса». На сходство сюжетных линий «Шахматной новеллы» с набоковским «Лужиным» критики давно обратили внимание. Ну, а знаменитое романтическое «Письмо незнакомки» в эпоху постмодернизма так и тянет прочесть в духе «Визита инспектора» Пристли: розыгрыш, создавший из нескольких случайных женщин историю великой любви.

Литературная судьба Цвейга – зеркальный вариант романтической легенды о непризнанном художнике, чей талант остался неоцененным современниками и признан только после смерти. В случае с Цвейгом все вышло с точностью до наоборот: по словам Фаулза, «Стефану Цвейгу довелось пережить, после его смерти в 1942 г., самое полное забвение по сравнению с любым другим писателем нашего столетия». Фаулз, конечно, преувеличивает: Цвейг и при жизни все же не был «самым читаемым и переводимым серьезным писателем в мире», да и забвение его далеко не абсолютно. По крайней мере в двух странах популярность Цвейга никогда не шла на спад. Страны эти – Франция и, как ни странно, Россия. Почему в СССР так любили Цвейга (в 1928-1932 годах вышло его собрание сочинений в 12 томах) – загадка. Ничего общего с любимыми советской властью коммунистами и попутчиками в либерале и гуманисте Цвейге не было.

В даровании и самой личности Цвейга проскальзывает что-то женственное. Дело не только в том, что героини большинства его произведений – женщины, что он был, вероятно, одним из самых тонких знатоков женской психологии в мировой литературе. Женственность эта проявлялась в том, что Цвейг был по своей сущности скорее ведомым, чем ведущим: ему постоянно требовался «учитель», за которым он мог бы следовать. До первой мировой войны таким «учителем» для него был Верхарн, чьи стихи Цвейг переводил на немецкий и о ком он написал воспоминания; во время войны – Ромен Роллан, после нее – в какой-то мере Фрейд. В 1939 г. Фрейд умер. Пустота окружала писателя со всех сторон... ".

Последние его годы — годы скитаний. Он бежит из Зальцбурга, избирая временным местом жительства Лондон (1935). Но и в Англии он не чувствовал себя защищенным. Он отправился в Латинскую Америку (1940), затем переехал в США (1941), но вскоре решил поселиться в небольшом бразильском городе Петрополис, расположенном высоко в горах.
22 февраля 1942 г. Цвейг ушел из жизни вместе с женой, приняв большую дозу снотворного.
Эрих Мария Ремарк так написал об этом трагическом эпизоде в романе «Тени в раю»: «Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь душу хотя бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Но Цвейг оказался на чужбине среди чужих людей».

---

Рюичи Сакамото...

@темы: Рюичи Сакамото - фото

---

Дэвид Боуи...

@темы: Дэвид Боуи - фото

---

Новые старые знакомые_3...Дэвид Боуи - Рюичи Сакамото.

@темы: Боуи - Сакамото, фото

---

О любви (REPLAY)...

Вторая часть фика "О любви...".


Автор: Namorada
Бета: Фантазию бетить невозможно - она неуправляема)).
Пейринг: Романтический почти слэш - 2 (Селльерс/Йонои)
Рейтинг: PG -13 (или даже PG)
Краткое содержание: Чего однозначно не могло быть на коврике с другого ракурса (коврик, он же - циновка).
Предупреждение: Слишком много фантазии, не параллелить с фильмом!
Дисклеймер: абсолютное владение циновкой (лежит рядом).



Йонои отдал приказ поместить этого офицера в карцер...
Не избить, не казнить, не отрубить голову... Хотя именно этого ждали от него подчиненные. Верный Хара - правая рука, всегда интуитивно понимающий, когда лучше промолчать и покориться, а когда можно надавить и поступить по-своему, смотрел на него изумленно и с недоверием. Как? Почему?! Господин комендант, вы не шутите?! Только - карцер?! За радио в госпитальном бараке - только карцер?!! За предложенный вам при всех цветок - только карцер?!... Ах, ну да... Это же - "этот офицер"...
Хара умен. Он всегда знает, где надо остановиться... Но - адъютант... Даже собственный адъютант - молчаливая тень, преданнейший вассал, исполняющий все приказы и прихоти командира и ни разу не осмелившийся выразить свое мнение, которого просто нет - и тот смотрит потрясенно, не может поверить, что - только карцер. И что обожаемый командир может говорить с этим наглым англичанином - с заключенным!! - таким мягким, потерянным грудным голосом, словно, растерявшийся мальчишка, боящийся обидеть взрослого, сильного мужчину...
Йонои чувствует, что начинает терять уважение подчиненных. Он позорит себя в их глазах...
Но сейчас ему - все равно...
В эту самую минуту, когда солдаты проводят мимо него ухмыляющегося, старательно жующего алый гибискус майора британской армии Джека Селльера, яростного светловолосого дьявола, измотавшего ему душу, Йонои может думать только об одном...
Не про выходящее за все рамки приличий искреннее изумление Хары...
Не про выходящий за все рамки приличий взгляд адъютанта...
Не про выходящее за все рамки приличий свое поведение...
Он думает - какое счастье, что есть карцер! И, что туда можно спрятать этого офицера - подальше от всех. От не к месту умного Хары, от слишком впечатлительного адъютанта, от всепонимающего Лоуренса... И пусть они все косятся, а этот офицер будет в безопасности, это главное...
Капитан Йонои уже на пределе...
Безопасность майора Селльерса стала для него основной жизненной задачей. Вот уже с полмесяца Йонои не может думать ни о чем другом, при том, что сам майор британской армии Джек Селльерс палец о палец не ударяет, чтоб хоть немного ему, Йонои помочь. Наборот, он старательно и методично делает все, чтобы эта задача стала невыполнимой...
Он хамит командиру конвоя - и его избивают до полусмерти...
Он не сообщает никому о побоях - и его привозят в концентрационный лагерь, к Йонои, в состоянии, когда вопрос "что проще: закопать или вылечить?", однозначно, решается в пользу первого варианта...
Он нарушает распорядок лагеря - и ставит Йонои в идиотскую ситуацию: тот должен Селльерса наказать, а сделать этого он не может...
Такое чувство, что майор британской армии Джек Селльерс задался целью старательно погибнуть - по любому поводу, под любым предлогом, просто в пику всем усилиям капитана Йонои...
Какое все же счастье, что есть карцер!
И теперь подчиненные косятся на него, и в их глазах он читает сомнение в правильности своих поступков...
Йонои мечется, как загнанная лисица, чтобы успеть прикрыть британского майора своей должностью, своим званием, своим телом...
Последнее - конечно, крайность.
До этого не дойдет.
Капитан Йонои не может поднять руку на этого офицера, не может допустить, чтобы с ним что-нибудь случилось, не может позволить никому посягнуть на его жизнь, безопасность и на него самого.
На него самого - ососбенно!
Капитан Йонои уже на пределе...
Только раз, один-единственный раз, майор Селльерс очень помог Йонои - именно тем, что не успел ничего совершить. Это и дало возможность капитану, соблюдая все положенные церемонии и ритуалы, провести необходимые переговоры, сказать нужные слова, привести убедительные аргументы - и, буквально, выпросить приговоренного к смерной казни англичанина себе, в свой лагерь, в личное пользование, И при том, что коллеги-офицеры смотрели на Йонои с большим непониманием, он смог организовать все красиво и достойно. Именно потому, что майор Селльерс был лишен возможности натворить какую-нибудь глупость и все испортить...
Йонои уже не помнил, что именно он говорил, какие именно аргументы приводил в пользу своего абсолютно безумного плана... На тот момент им владели два чувства: восторг и отчаяние. Восторг - от мысли, что через какое-то время этот белокурый европеец с завораживающими светлыми глазами окажется рядом с ним, в пределах досягаемости. А отчаяние - от понимания, что ничего может не получиться, и тогда уже завтра это потрясшее его воображение лицо, эти демонические глаза, эти солнечно- соломенные волосы, руки, плечи - всё, всё! - просто перестанет существовать, будет гнить в яме, куда сбрасывают трупы казненных приеступников...
От этой мысли его прошибал холодный пот и, казалось, останавливалось сердце... Поэтому он смог быть логичным и убедительным в том разговоре, и никто не догадался, что этот стройный, подтянутый, сдержанный капитан с прекрасными манерами внутри себя уже десятки раз погибал от ужаса, пока вопрос судьбы пленного британца оставался открытым...
Что дало Йонои силы продержаться? Майор Джек Селльерс. Все так просто...
На заседание трибунала капитан приехал с чувством досадной потери времени. Формальное мероприятие с заведомо предсказуемым финалом. Неужели нельзя было пригласить кого-либо другого?...
Подсудимый - майор британской армии Джек Селльерс - потряс его до глубины души с первой же секунды, как капитан всмотрелся в этого белокурого англичанина.
Худощавый человек с солнечно-соломенными волосами, с такой удивительно белой кожей, стоявший на пороге смерти и откровенно плюющий ей в лицо, при том, что понимал - она неизбежна, покорил Йонои. Сочетание внутренней силы, воли, ярости - и, вместе с тем, абсолютной зависимости от них, собравшихся тут, ударили его в самое сердце. От мысли, что они собрались, чтоб убить его, Йонои стало нехорошо.
Англичанин напоминал волка, попавшего в капкан, к которому со всех сторон подкрадываются охотники с ружьями. Но волк еще помнит, что он - вожак стаи, он огрызается, рычит скалит зубы... Только результат известен заранее.
Йонои, пользуясь тем, что англичанин сначала внимательно слушал, как ему переводили обвинительное заключение, а потом вступил в горячую бессмысленную перепалку с коллегой капитана, лейтенантом в очках, жадно рассматривал его лицо, фигуру, пытался даже рассмотреть тело под армейской формой, впитывал непривычный, мелодичный звук голоса. С каждой секундой, с каждым его словом он чувствовал, как этот англичанин проникает ему в душу - не спрашивая и не извиняясь...
И упустил то мгновение, когда белокурый европеец, бросив с яростью, "Мое прошлое, это мое дело!", вдруг отвернулся от лейтенанта и во все глаза уставился на него, на Йонои... Взгляд его светлых глаз был жестким и холодным. Он смотрел пристально, не мигая, а потом вдруг резко отвернулся, пару секунд помолчал - и продолжил свой бессмысленный спор.
Йонои обдало жаром... Этот англичанин считал его врагом! Но это же не так! Именно поэтому он попросил у председателя трибунала разрешения задать подсудимому несколько вопросов (которых у него на самом деле не было, какие еще вопросы!). Это дало возможность подойти к майору Селльерсу поближе, посмотреть ему в глаза. Йонои говорил спокойно, доброжелательно, не сводя глаз с британца. Ему хотелось в голос заорать:"Я тебе не враг!". И, судя по тому, что англичанин говорил с ним мягко, без криков и злых усмешек, похоже, он это понял... Он даже спросил, как его, Йонои, зовут:"Вы же знаете... капитан...?". Йонои представился, ему очень хотелось, чтоб этот майор запомнил его имя...
А потом, уже не зная, что придумать, за что зацепиться, чтобы продолжить разговор, Йонои попросил англичанина показать следы побоев, полученных на недавнем допросе.
И когда англичанин начал медленно расстегивать пуговицы офицерской рубахи, пристально глядя капитану в глаза, когда он оголил плечо и спину, на которой багровели рубцы от бамбуковых палок, когда Йонои почувствовал, что он задыхается, что ему не хватает воздуха - настолько прекрасен был майор Селльерс! - капитан понял главное: он никому не отдаст этого человека!
Никому!
Потому что, единственное, что он по-настоящему с этого момента хотел - это дотронуться до белой кожи на груди, провести кончиками пальцев по шрамам, чтобы облегчить боль, прикоснуться губами к этой высокой шее...
Поэтому у него хватило сил уговорить коллег устроить фиктивный расстрел, а непокорного заключенного отдать ему, Йонои, как военнопленного, в его лагерь.
Но еще до расстрела майор Селльерс показал свой истинный нрав - он нахамил начальнику конвоя и был избит, о чем не соизволил никому сообщить.
Даже тогда, когда понял, что расстрел - фикция и жизнь продолжается...
С этого момента майор британской армии Джек Селлльерс все делал так, как хотел - не спрашивая и не извиняясь.
А Йонои понял, что он ничего не может сделать с майором Селльерсом, потому что в его присутствии у него трясутся руки и надо прикладывать много сил, чтоб на глазах не выступали слезы. И еще - в присутствии майора у него срывается голос.
И самое страшное - майор Джек Селльерс об этом знает...
Оказавшись в лагере, англичанин попытался умереть - но Йонои сделал все, чтобы его вылечили.
Как-то ночью он не выдержал, и вместе с адъютантом пришел в госпиталь, чтобы посмотреть на майора Селльерса. Адъютант старательно освещал фонариком койку англичанина - и у Йонои опять перехватывало дыхание от вида этого чеканного профиля, покрытого болезненным потом, от спутавшихся солнечно-пшеничных волос.
Недоумевал адъютант, недоумевал английский доктор из пленных - а Йонои не понимал, что же им не понятно. Майор Джек Селлльерс настолько прекрасен - ну как можно за него не переживать?! Как они могут за него не переживать?!
Йонои даже не мог произносить его имя - он называл майора Селльерса "этот офицер"...
"Почему вас так интересует майор Селльерс, капитан?" - умный Лоуренс задавал глупые вопросы, Йонои молчал и отворачивался.
Глупые вопросы!...
На тренировочных боях Йонои кричал так, что его слышал весь лагерь. И даже один раз - правда, легко - ранил своего адъютанта. Он не задумывался, почему. А, если бы задумался - ну, наверное потому, что тот - не майор Джек Селльерс...
Глупые вопросы!...
Только что Йонои отдал приказ поместить майора Селльерса в карцер. В карцер! За нарушение режима, за то, что он сорвал гё, за то, что ел цветы. За то, что там, в карцере, майор Селльерс будет в безопасности.
За несколько минут до этого майор Селльерс сообщил ему, что будет одним из его демонов... Он смотрел в лицо Йонои, ухмылялся и жевал красный гибискус. Но сначала он протянул его капитану - и опять ухмылялся. А потом сказал про демонов...
На самом деле он сказал совсем другое.
"Нас двое, - сказал он, - Ты и я. Но решать все буду я, потому что я делаю то, что хочу, не спрашиваю и не извиняюсь. Вот так!".
Если бы он знал...
Если бы майор Джек Селльер только знал, что капитан Йонои в душе признал его первенство еще тогда, на заседании трибунала, признал его
волю и силу ярости и готов им уступить - если только будет такая возможность...
Если будет.
Она должна быть!
Потому что капитан Йонои уже на пределе!

...В полуночной тишине резко, каким-то заржавевшим звуком щелкает замок. Йонои пытается открыть его, как можно тише - не получается. Замок заржавел. Или у него так дрожат руки...
Он несет майору Селльерсу циновку - хорошую, прочную циновку, на которой англичанин сможет спать. Это гораздо лучше, чем на песке.
Йонои старательно обманывает себя и сам верит в свой обман, что он пришел исключительно позаботиться о своем заключенном, ведь майор Селльерс еще не совсем здоров. А спать на песке холодно, тело после него немеет и зверски болит... Он старательно выбирал эту циновку и даже немного радовался, что у него есть такой замечательный повод. Руки дрожали, и дыхание перехватывало, но Йонои думал о том, что англичанин скажет ему "спасибо", не сможет не сказать. Не за спасение от расстрела, не за то, что вылечил - вот за эту циновку... И, может быть, они смогут вдвоем, сидя на этой циновке, поговорить о чем-нибудь, спокойно, без посторонних. И Йонои сможет рассказать ему что-то интересное - он же знает столько интересного! - а англичанин засмеется...
Майор Селльерс сидит на песке около решетки, смотрит на звезды. Медленно - очень медленно - он поворачивает голову. Он так красив и так близко, что у Йонои опять перехватывает дыхание. У англичанина ехидный, насмешливый взгляд, даже в темноте видно, как сверкают его глаза.
- Вы совершили что-то запретное, капитан Йонои? Вас приговорили к карцеру и у нас теперь одна камера на двоих? Я с удовольствием уступлю вам половину своего песка... - Джек Селльерс ухмыляется, и похлопывает ладонью по песку, рядом с собой. - Присаживайтесь, капитан...
Запретное?!
Он совершил что-то запретное?!!
Да он все последнее время только тем и занимается , что совершает что-то запретное!!
Спасает от приговора, организует фиктивный расстрел, третирует врачей... Йонои задыхается от обиды, хватает горячими губами воздух, ненавидя себя за беспомощность, чувствует, как на глаза наплывают слезы. Слезы обиды и отчаяния, потому что все - бесполезно, все будет принято в штыки... И они не будут сидеть вместе на циновке, и он не будет ничего рассказывать, а англичанин не рассмеется негромким хриплым смехом... Рука судорожно сжимает что-то... Циновка... Ее все равно надо отдать... Раз уж он ее принес. Йонои медленно протягивает вперед правую руку, циновка падает на песок.
- А это что, капитан? Ваш вступительный взнос в офицерский клуб? - Майор Селлльер веселится, насмехается над ним. Ехидная улыбка растягивает его губы. - Считайте, что вы приняты. Чем желаете заняться - ночь длинная...
Йонои стоит рядом с англичанином. Смотрит на него сверху вниз. Перед ним - его человек-мечта... Человек, ради которого он нарушил все мыслимые и немыслимые правила. Ради которого он стал уже посмещищем всего лагеря. Но - он не может ненавидеть майора Селльерса. Он смотрит на его лицо, плечи, руки. Внутренним взором видит шрамы на его спине, и до него даже долетают отголоски боли, которую испытывал англичанин, когда его били...
Он заставляет себя забыть, с какой необъяснимой, непонятной радостью шел сюда.Он не будет ждать благодарности - он просто заботится о больном заключенном. Это его работа. Он выполняет свой долг. Он выше благодарности неблагодарного человека. Эта мысль так утешительна, что Йонои хватается за нее обеими руками.
- Вы еще не совсем здоровы, майор Селльерс, - он говорит негромко, медленно, растягивая английские слова, чтобы предательски не дрогнул голос. - Вам лучше спать на циновке.
Йонои чувствует, что еще мгновение - и слезы потекут по щекам. Этого нельзя допустить. Майор Селльерс не должен видеть до какой степени ему больно! Все же он - комендант лагеря...
И, уже поворачиваясь к двери, чтобы уйти - и там, там, подальше отсюда попытаться пережить и разочарование, и обиду, и горечь непонимания, потому что - за что??! - вдруг неожиданно для себя, как-то беспомощно добавляет:
- На ней удобнее спать, понимаете? И теплее... - и глуховатый, грудной голос, этот чертов предательский голос - дрожит! И англичанин это слышит! Йонои хочется провалиться сквозь землю, к щекам резко приливает кровь. Стыдно! Стыдно и холодно...
И ничего он не хотел от этого офицера! Потому что... Потому что... Ничего!!!
Слезы прожигают зажмуренные глаза, до спасительной двери остается спасительный шаг. Его просто надо сделать.
Йонои не успевает его сделать...
На его плечи внезапно ложатся две сильные, но бережные руки...Странно, а он ведь даже не слышал скрипа песка... Руки влекут его назад, мягко, но настойчиво. Йонои хочет - очень хочет! - но не может сопротивляться этим прикосновениям. Его начинает трясти... Та же сила решительно разворачивает его - и прямо перед собой Йонои видит солнечно-соломенные, в песке волосы, завораживающе-разные светлые глаза. Он видит перед собой майора британской армии Джека Селльерса, который крепко и одновременно ласково держит его за плечи, у которого подрагивают от напряжения и растерянности губы, а в глазах - понимание, сочувствие, тяжелая, надрывная печаль - и что-то похожее на чувство вины.
Йонои, потрясенный происходящим, не успевает всмотреться пристальнее, ему мешают слезы...
- Не уходите так, капитан... Прошу вас... - и майор Селльерс - Джек Селльерс! - рывком прижимает его к груди
Руки Джека обнимают, стискивают Йонои, гладят его по голове, по спине, по плечам. Йонои настолько ошарашен, ошеломлен, что несколько мгновений стоит без движения. По лицу текут слезы, а Джек обнимает его, все сильнее и сильнее, со страстью и еще с каким-то странным чувством доброты и надежности одновременно. Йонои так хорошо, что он готов окунуться в него с головой. Он робко, сперва еле касаясь, обнимает Джека за спину, боясь поверить происходящему, боясь задеть рубцы, причинить боль. Но уже через мгновение, забыв обо всем, он яростно сжимает Джека в объятиях, вжимается в него, слыша прерывистое дыхание и чувствуя на своем теле руки Селльерса. Через секунду Джек обеими руками сжимает его лицо, заставляя поднять голову. На миг Йонои видит его глаза - и то, что в них, наполняет его измученную душу счастьем... Джек смотрит на него горящими глазами и еще через миг с силой вжимается ртом в губы Йонои, яростно, до боли, до зубовного скрипа. Йонои отвечает ему - мягко, покорно, но страстно, позволяя губам Джека терзать себя. Ему все труднее держаться на ногах, но тут Джек, не отрываясь от его губ, тащит его куда-то в сторону, тяжело рушится на песок, увлекая его за собой. Йонои, как в дурмане, понимает, что тот пытается размотать принесенную циновку... Вот и пригодилась...
Йонои кажется, что он умирает, что он уже умер. Все терзания и муки последних дней исчезли, как будто их и не было... Человек, забравшийся в его душу, майор британской армии Джек Селльерс, его светловолосый демон, лежит рядом с ним на циновке и позволяет делать с собой все, что Йонои заблагорассудится. При этом яростно сжимает его в объятиях, покрывает лицо и шею капитана поцелуями, больше похожими на укусы, но от этого наслаждение только больше... Когда глаза Йонои заполняются туманной пеленой, дыхание становится резким и прерывистым. Джек одним движением расстегивает две пуговицы на офицерской рубашке, рвет в сторону воротник, впивается зубами в его плечо и стискивает, сжимает, сжимает, буквально давит в объятиях его бьющееся тело до тех пор, пока по нему не проходят последние конвульсии экстаза... Потом они лежат, не в силах разомкнуть онемевших рук, и тишину нарушает только их тяжелое дыхание, больше похожее на стон отчаяния...
Йонои лежит с закрытыми глазами, прижимая онемевшими руками к себе Джека Селльерса и думает, что ради него он может умереть...
Потом наступает пробуждение...
Уходит Йонои молча. Он встает на ноги только со второй попытки. Боится заговорить, боится спугнуть то, что вот сейчас, только что, начало зарождаться в этой камере. Он не смотрит на Джека, но прекрасно его видит. На секунду его рука замирает над шеей Джека, сердце пропускает удар, его тонкие, выразительные пальцы трепетно, как крылья бабочки касаются кожи Селльерса - и через секунду Йонои уже исчезает в двери, ни разу не обернувшись. Щелкает замок.
Джек остается лежать на циновке, дыхание его постепенно выравнивается. За решеткой, как и раньше, видны звезды, но сейчас Джеку хочется только спать...
"Он меня не простит," - думает Джек.
"Я его не прощу," - думает Йонои и улыбается.

Они оба ошиблись...

@темы: Фанфики - MCML

---

Новые старые знакомые_2... Дэвид Боуи - Рюичи Сакамото.

@темы: Боуи - Сакамото, фото

---

Новые старые знакомые... Дэвид Боуи - Рюичи Сакамото.

@темы: Боуи - Сакамото, фото

---

Дэвид Боуи: До и во время съемок MCML

@темы: Дэвид Боуи - фото

---

Рюичи Сакамото: Во время съемок MCML и год спустя...

@темы: Рюичи Сакамото - фото

---

Цветущая сакура...

@темы: Япония - картинки

---

О ЛЮБВИ...

Автор: Namorada
Бета: Фантазию бетить невозможно - она неуправляема)).
Пейринг: Романтический почти слэш (Селльерс/Йонои)
Рейтинг: PG -13 (или даже PG)
Краткое содержание: Чего однозначно не могло быть на коврике (он же - циновка).
Предупреждение: Слишком много фантазии, не параллелить с реальностью!
Дисклеймер: абсолютное владение циновкой (лежит рядом).


Его не били... Джек уже даже не удивлен - с этим капитаном Йонои он за несколько дней научился ничему не удивляться.
Его просто заперли в карцере.
Камера карцера с одной стороны огорожена решеткой, за которой видна дорога. Можно, сидя на песке, рассматривать тени деревьев или считать звезды. А вот спать на песке неприятно - затекает все тело и потом зверски болит. Но охранники даже не позаботились бросить сюда, в камеру, хоть какую-нибудь доску или тряпку... Сна особо нет. Джек приникает лицом к решетке, смотрит на звезды.
И, все же, непривычно, что его не били.
Так было не всегда...

... Сначала его били бамбуковыми палками. Палки со свистом рассекали воздух и, смачно чавкнув, врубались в кожу, разрывая ее и оставляя кровавые следы. Потом его били - уже добивали - ногами. Солдатские ботинки с широкими тупыми носами входили под ребра, пробивались к почками и позвоночнику. После них оставались кровавые синяки и гематомы.
Синяки со временем прошли, гематомы рассосались. Шрамы от палок остались.
Если они не перестанут его бить... Джек не знал, что он сделает, если - не перестанут. Его били с тех пор, как он, понимая всю глупость и наивность своего идиотского поступка, вышел к ним, в обмен на обещание не трогать жителей деревни. С того момента японцы его били...
Кричали на него - и били...
Ухмылялись ему - и били...
Смеялись над ним - и били...
Презирали его - и били...
Жмурясь от боли, Джек старался не думать, что стало с жителями той маленькой деревушки, в которой он пытался укрыться. Он не хотел знать, как именно их убивали. То, что горстку оборванных, голодных, измученных войной людей японцы, со свойственной им педантичностью, уничтожили сразу же после того, как его увез военный грузовик, он не сомневался. Уничтожили в назидание остальным, чтоб был порядок, чтобы жителям других деревень неповадно было прятать у себя британских офицеров.
Но тогда - еще живые - эти люди смотрели на него с надеждой и мольбой. Им было страшно. Поэтому он и вышел, зная, что все - зря... А, значит, поступок его был глупым. Но не выйти он не мог. Потому что, кто-то должен за все ответить.
И отвечать будет он, майор армии Его Величества - Джек Селльерс...
С самого первого допроса Джек - грамотный юрист - понял две простые вещи: первое - японцев совершенно не интересуют его ответы, и, второе - что бы он ни сказал, его судьба уже предрешена. Но японцам почему-то очень важно было создать видимость справедливого вынесения приговора, этакой беспощадной Фемиды. Это было настолько по-детски и смешно, что Джеку приходилось прикладывать значительные усилия, чтобы не рассмеяться им в лицо. Он знал одно: его казнят. Расстреляют или отрубят голову (это была такая гадость, что думать об этом не хотелось, к горлу подступала тошнота), или еще как-нибудь, но они его уничтожат. Еще на первых допросах - тогда, после сдачи в плен - на него кричали, били кулаками по столу, старались запугать. Потом - просто били. Джек смотрел на них - и улыбался. Страшно не было - было противно. Противно и стыдно, что все так глупо закончится.
Жить хотелось безумно! Только они об этом не узнают...
И все еще болели рубцы от палок на спине...
А потом был трибунал и - капитан Йонои...
Этот парень...Третий член трибунала... Джек заметил его не сразу, только, когда начали зачитывать обвинение. Судя по погонам и нашивкам -капитан...До этого он не произнес ни слова, почти не двигался, и Джек, хотя и видел его, не всматривался - ему хватало на тот момент ругани с очкастым лейтенантом. А вот, когда в ответ на идиотское требование "очкарика" - "Расскажите нам о своем прошлом!" - Джек, переполненный яростью и ненавистью, просто прошипел в ответ: "Мое прошлое - это мое дело!", вот секундой позже... Он, буквально, споткнулся взглядом о встречный взгляд этого парня. И - обалдел... Насколько это вообще возможно в подобной ситуации. На какие-то доли секунды Джек - смешно сказать! - забыл, где он находится и что, собственно, происходит.
Наверное, это было самое красивое лицо, которое встречалось ему за все время войны и плена. Самые выразительные глаза. Самые рельефно очерченные губы...Черт, да парень просто был красавец! Для японца - так точно... Его губы еле заметно подрагивали - то ли шептали, то ли молились, то ли просто дрожали. А глаза... В этих огромных, словно, взятых со старинной гравюры, цвета черного бархата, глазах было изумленное восхищение, неверие вперемешку с детским восторгом, беспокойство, даже паника - и при этом какая-то глубоко затаенная радость... "...Его ясные, простодушные глаза сияли. - прилетело тогда вдруг из самых глубин памяти. Даже не цитатой, ощущением. - Никто еще не смотрел на нее так, и ей не суждено было еще раз увидеть такой обращенный на нее взгляд другого мужчины...". Так не смотрят на врага, которого надо казнить... Джек настолько был выбит из равновестия этим взглядом японца, что ему пришлось на пару секунд напрячься, чтобы вспомнить, что идет заседание трибунала, он - обвиняемый и с кем из них он вообще разговаривал...
Потом был приговор - и его не убили...
Потом был расстрел - и его не убили...
Потом был концлагерь - и его пока не убили...
И везде - везде, везде! - оказывался красавец-капитан с бархатными глазами. "Капитан Йонои" - представился он Джеку еще в ходе заседания трибунала, и было ощущение, что он - просто хочет познакомиться! Да, вот так! Во время войны, во время судилища над врагом - он просто хотел, чтобы этот загадочный английский майор узнал его имя... А потом он попросил Джека раздеться - показать следы побоев. И, пока Джек медленно расстегивал пуговицы форменной рубахи, не сводя глаз с этого странного японца, того, казалось, попеременно накрывали восторг и ужас, что, ну никак не вязалось с судебным делопроизводством. Как и с военным трибуналом...
Перед фальшивым расстрелом Джека в очередной раз избили, и вот тут организм дал сбой. Поэтому в концлагерь - опять же, к капитану Йонои, кто бы сомневался! - он попал больным, стремительно готовящимся покинуть этот свет.
Капитан Йонои приказал его вылечить...
Капитан Йонои приходил ночью в лазарет посмотреть на него...
Капитан Йонои при мысли об "этом офицере" орал и сходил с ума настолько откровенно, что в лагере не было человека, не задававшего себе вопрос:"Почему вы так интересуетесь майором Селльерсом, капитан?"
Единственным человеком, не задававшим себе этот вопрос был сам майор Селльерс.
Он знал ответ.
И ответ его не радовал...
Ему был интересен этот японский парень, но то, что стояло за его восторженным обожанием и готовностью поклонения - представлялось тяжелым и гнетущим.
Майор Селльерс не хотел отвечать за капитана Йонои.
Он надеялся, что все обойдется.
Не обошлось...

В полуночной тишине резко, каким-то заржавевшим звуком щелкает замок. Джек старательно - изо всех сил! - отворачивается, пытается разглядывать ночной пейзаж за решеткой. Сердце стучит в горле, мешает дышать, ладни холодеют... Еле слышный скрип песка под приближающимися шагами. Шаги не доходят до него, замирают на пол-дороге. Джек медленно - очень медленно - поворачивает голову. И ни секунды не сомневается, кого именно он увидит стоящим в нескольких шагах от себя.
Капитан...
У Йонои вид человека, которого приволокли сюда, в камеру, злые враги, угрожая автоматами, а потом вдруг, бросив его, все разом - убежали... Он понимает, где он, но не понимает, как, собственно, тут оказался. Он пытается казаться высокомерным, поджимает губы, щурится - но и глаза, и губы выдают его с потрохами! Жадно, взахлеб, рассматривает он Джека, его лицо, плечи, руки, опять лицо. Пухлые, рельефно очерченные губы чуть заметно подрагивают, и капитан прикусывает их, чтоб не дрожали, но ничего не помогает. Он стоит очень прямо, навытяжку, кажется, даже не дыша - а лицо живет своей, отдельной жизнью...
И так он трогателен в своем бесполезном стремлении казаться хозяином положения, так беспомощен в борьбе с охватившими его переживаниями, что у Джека перехватывает горло. Но он еще не готов уступить жалости к этому японскому парню, нарушающему все мыслимые и немыслимые военные и человеческие законы. Он еще намерен повоевать за право самому решать, что и как будет дальше...
- Вы совершили что-то запретное, капитан Йонои? Вас приговорили к карцеру и у нас теперь одна камера на двоих? Я с удовольствием уступлю вам половину своего песка... - Джек ухмыляется, и похлопывает ладонью по песку, рядом с собой. - Присаживайтесь, капитан...
Двусмысленность фразы висит в воздухе. Джек кожей чувствует, как обида буквально затапливает парня - он опять щурится, лицо каменеет. Медленным движением он протягивает вперед правую руку, которую до этого держал за спиной, и на песок падает циновка. Циновка! Джек на мговение пытается представить себе капитана, идущего ночной дорогой в карцер, чтобы принести своему заключенному - циновку. У него ничего не получается. Но циновка - вот она, лежит в шаге от него...
- А это что, капитан? Ваш вступительный взнос в офицерский клуб? - Джек понимает, что перегибает, что это - жестоко, но остановиться не может. Ехидная улыбка растягивает губы. - Считайте, что вы приняты. Чем желаете заняться - ночь длинная...
Он смотрит на дрожащие от обиды губы капитана, всматривается в его глаза - черт, кажется, или у него слезы на глазах? Любой другой на месте этого парня уже врезал бы ему по лицу. Заорал. Позвал охранников и дал команду отделать английского хама... Но - не этот. Он стоит и молча смотрит на Джека сверху вниз. Комендант концентрационного лагеря. Мальчик с заплаканными бархатными глазами....
Йонои все же справляется с охватившим его негодованием. Он заставляет себя забыть, с какой необъяснимой, непонятной радостью шел сюда.Он не будет ждать благодарности - он просто заботится о больном заключенном. Это его работа. Он выполняет свой долг. Он выше благодарности неблагодарного человека. Эта мысль так утешительна, что Йонои хватается за нее обеими руками.
- Вы еще не совсем здоровы, майор Селльерс, - он говорит негромко, медленно, растягивая чужие слова, чтобы предательски не дрогнул голос. - Вам лучше спать на циновке.
И, уже поворачиваясь к двери, чтобы уйти - и там, там, подальше отсюда попытаться пережить и разочарование, и обиду, и горечь непонимания, потому что - за что??! - вдруг неожиданно для себя, как-то совсем по-детски, добавляет:
- На ней удобнее спать, понимаете? И теплее... - и глуховатый, грудной голос, этот предательский голос - дрожит. И англичанин это слышит. Йонои хочется провалиться сквозь землю, к щекам резко приливает кровь. Стыдно! Стыдно и холодно...
И ничего он не хотел от этого офицера! Потому что... Потому что... Ничего!!!
Слезы прожигают зажмуренные глаза, до спасительной двери остается один спасительный шаг. Его просто надо сделать.
Он не успевает его сделать...
Джек ненавидит эту камеру. Он ненавидит этот песок, эту решетку, из-за которой видны звезды. Он ненавидит себя. Он смотрит, как уходит странный японский парень, комендант лагеря, который пришел к нему ночью и принес циновку, потому что на ней "теплее спать". Который смотрел на него восторженно-сияющими глазами, а теперь уходит, не оборачиваясь, потому что - Джек это знает! - плачет. Который не принял навязанного ему хамства, а просто отдал принесенную подстилку и сейчас старательно распрямляет плечи, чтобы уйти достойно. И который сам, явно, не понимает, зачем он все это делает, и у которого так может дрожать глуховатый, грудной голос... Джек на мгновение забывает, что перед ним - враг, он чувствует себя пожирателем детей. Но это - неправда. Это не так. Это не будет так!
Йонои уже почти делает последний спасительный шаг до двери. Он думает только о том, как уйти от этого человека и не слышит резкого скрипа песка за спиной. Он вдруг чувствует, как его плечи сжимают с двух сторон крепкие, решительные ладони, и какая-то сила мягко, но неуклонно влечет назад. Эта же сила разворачивает его, и прямо перед собой Йонои, с остановившемся сердцем, видит пшеничные, в песке, волосы, завораживающе-разные светлые глаза. Он видит перед собой Джека Селльерса, майора британской армии, который крепко держит его за плечи, у него кривятся губы, а в глазах - понимание, сочувствие и тяжелая, надрывная печаль.
- Не уходите так, капитан... Прошу вас... - и англичанин рывком прижимает его к груди.
Джек с силой обнимает Йонои, гладит по спине, по голове, сжимая все сильнее, чувствуя, как колотит и трясет парня в его объятиях. Он ощущает руки Йонои, сперва робко, неуверенно, а потом все решительнее и смелее обнимающие его спину. Слышит сумасшедший стук его сердца под офицерской рубашкой, прерывистое дыхание, щекой чувствует влагу - ну, да, он же плакал, когда уходил... Джек обеими руками с силой берется за лицо капитана, вынуждая того поднять голову. Он видит заплаканные, ошарашенные, на грани безумия, но исполненные такого внутреннего сияния и благодарности глаза Йонои, что на долю секунды ему становится страшно... Господи, прости меня! Я не могу тебе объяснить, почему, но просто так надо. Сейчас - надо! Я знаю, что потом будет плохо. Очень плохо. Но, если ничего не сделать - плохо будет уже сейчас. А я потом за все отвечу... И с потрясшей его самого страстью, Джек приникает к губам парня, вдавливается в них ртом до боли, до зубовного скрипа. Губы Йонои, горячие и упругие, с готовностью принимают его, поддаются, признавая главенство и право сильного. От этой молчаливой покорности У Джека кружится голова, ему все труднее держаться на ногах. Не отрываясь от губ парня, Джек тащит его к решетке, туда, где на утоптанном песке сиротливо лежит принесенная циновка. У него подгибаются колени, он тяжело рушится на песок, одной рукой продолжая с силой прижимать к себе Йонои, а другой, наощупь, раскручивать, дергать подстилку. Вот и пригодилась... Он не знает, что именно сейчас будет делать, он не знает, как это все можно назвать и как это выглядит со стороны, но точно знает одно - он будет сжимать в объятиях этого японского мальчишку до тех пор, пока того не перестанет трясти, пока у него из глаз не перестанут течь слезы и не перестанет дрожать голос... И об этом не узнает ни одна живая душа... Джек, не выпуская Йонои из объятий валится боком на циновку, заставляя того сделать тоже самое, и, хрипло дыша, начинает терзать лицо и шею парня. Его поцелуи больше похожи на укусы - такие же яростные и болезненные. И он позволяет в ответ целовать и ощупывать себя, принимая эти благодарные, восторженные ласки даже с радостью. Иногда просто необходимо знать, что ты - кому-то нужен, до слез, до срывающегося голоса. Особенно - на войне. Особенно - в плену. Когда неизвестно ,сколько осталось жить, и осталось ли вообще... Глаза Йонои заполняются туманной пеленой, дыхание становится резким и прерывистым. Джек одним движением расстегивает две пуговицы на офицерской рубашке, рвет в сторону воротник, впивается зубами в плечо парня и стискивает, сжимает, сжимает буквально давит в объятиях его бьющееся тело до тех пор, пока по нему не проходят последние конвульсии экстаза... Потом они лежат, не в силах разомкнуть онемевших рук, и тишину нарушает только их тяжелое дыхание, больше похожее на стон отчаяния...
Капитан уходит молча. Он встает на ноги только со второй попытки, но уже нет слез, нет дрожащих рук. Он не смотрит на Джека, но тот прекрасно понимает, что Йонои его видит. На секунду рука капитана замирает над шеей Джека, тонкие, выразительные пальцы трепетно, как крылья бабочки касаются его кожи - и через секунду он уже исчезает в двери, ни разу не обернувшись. Щелкает замок.
Джек остается лежать на циновке, дыхание постепенно выравнивается. За решеткой, как и раньше, видны звезды, но сейчас Джеку хочется только спать...
"Он меня не простит," - думает Джек.
"Я его не прощу," - думает Йонои.

Они оба ошиблись...

@темы: Фанфики - MCML

---

Проверка "на вшивость"

Наша танцевальная студия или, как мы себя гордо именуем - "Театр современного пластического танца" - вот уже четвертый год исправно влачивший свое существование, к концу очередного сезона начал испытывать дефицит свежих постановочных идей и одновременно - кадровый голод. Проще говоря - ставить было нечего, танцевать новые партии - почти некому.
Стагнация в танцевальной группе из 15 танцоров грозила накрыть наши стройные ряды конкретным медным тазом, похоронив под собой все наши хореографические мечты о "высоком искусстве танца". У нашего театра были две важные особенности, отличавшие нас от сотен таких же, как мы, колективов, коллективчиков и кружков. Самое главное - мы все не были профессиональными танцорами. Таких, как мы, называют "хоббики" - от банального "хобби". То есть, взрослые, серьезные, можно сказать, состоявшиеся люди, которым не лень четыре раза в неделю, после офисного рабочего дня, тащиться, практически, на окраину Москвы, чтобы в течение трех - четырех часов "танцевать". Причем, в понятие "танцевать" входит все - классическая хореография, растяжка, джаз-пластика, джаз - балет. И, конечно, спектакли... И мы - не кружок "Два притопа - три прихлопа", литрами пролитого нами пота вполне можно было бы оросить достаточно немаленькую пустыню. Любимая наша поговорка - реплика Дуремара из фильма "Приключения Буратино": "Еще пять тысяч ведер - и золотой ключик у нас в кармане". Произносится, когда не идет движение, не получается схема, не тянутся мышцы или заплетаются от усталости ноги. Вопрос - какого чёрта мы добровольно обрекаем себя на такие мучения? - нам лучше не задавать. Ответа не последует. Потому что, как объяснить, в чем прелесть восхода солнца в горах человеку, никогда в жизни не подымавшемуся выше ближайшего косогора? Танец - это прекрасно! Это то, ради чего стоит жить! Не согласны? Вот поэтому мы занимаемся - там, а вы- чем-то еще... И все довольны.
Но на тот момент мы не были довольны. Потребность новой постановки, что автоматически тянуло за собой появление новых танцоров в театре, просто висела в воздухе. Новую постановку мы хотели, и очень, новых коллег - категорически нет! Налицо был когнитивный диссонанс труппы. Прийдя из разных компаний, с разных должностей - в труппе были представлены, практически, все кадровые звенья, от офис-менеджера до директора и главбуха - мы частично привнесли с собой атмосферу "офиса", в котором каждый новичок принимается жестко, безжалостно, с обязательной проверкой "на вшивость". Уровень проверки, обычно, зависел, как от возможностей пришедшего (мы же не звери, ставить перед человеком задачу, которую он, однозначно, не сможет выполнить), так и от полета нашей фантазии. Как правило, это было связано с первым выходом на сцену в спектакле: тут можно было аккуратно припрятать часть сценического костюма и вынудить новичка выйти на сцену полуголым - как, в свое время, пришлось сделать нашей нынешней "звезде", финансисту Вадику Барташову, у которого за несколько минут до выхода профессионально умыкнули танцевальные джазовки и шикарную белую рубашку... В результате чего он оказался на авансцене в джинсах, но босиком и с голым торсом. Не каждый профессиональный танцор сможет бысто перестроиться в такой ситуации, ну а новичку-то сам бог велел паниковать... Мы смотрели из-за кулисы, подталкивая друг друга локтями - а парень-то ничего, держится! Только два движения сорвал, мы-то думали, что вообще партию загубит... После спектакля Вадик метался за кулисами, искал "эту сволочь" и объяснял всем и каждому, что это - подло! Что, однако, не помешало ему, когда в труппу пришла его будущая партнерша Светочка, офис-менеджер строительной компании, на первом выходе, старательно замазывать юбку ее бирюзового платья фиолетовой краской. К тому времени Вадик уже был одним из нас. Кто-то по доброте душевной намекнул Светочке, кому именно она обязана хохоту в зале на своем сольном танце (краска, нанесенная с умом, хорошо оттеняла "нижний бюст" молодой актрисы), и у нас появилась самая скандальная и драчливая пара труппы. Бэлла, прелесная восточная девочка, точеная как статуэтка, осталась без парика с короной, копна ее черных, кудрявых волос не очень-то походила на укладку юной принцессы, в результате чего из двух минут танца ровно половину времени она простояла на сцене, беспомощно глядя то в зал, то на нас. Но зрители сочли это новым концептуальным решением, и скандала, на который мы рассчитывали, не получилось. Мне же, в свое время, просто за два шага до выхода на сцену, на бегу, брызнули в глаза дезадорантом, почему я и не помню свой первый танец, так как танцевала с зажмуренными глазами, а по лицу ручьями текли слезы. Все бы ничего, схему я помнила, но рыдающая фея, благославляющая счастливых влюбленных (которых она никак не могла нащупать на сцене из-за отсутствия видимости, а сами они изящно проносились мимо - это тоже была часть проверки), вызвала у зала приступы нездорового хохота...
Нет, не хотели мы новичков. Опять напрягаться, придумывать, тратить силы...
А еще - нами руководил Семеныч.
Наш режиссер, хореограф - постановщик и директор театра в одном лице - Евгений Семенович - прозванный в подвластном ему коллективе "Семеныч", был профессиональным танцовщиком, закончившим хореографическое училище, и сделавшим, пусть не яркую, но достаточно надежную карьеру, позволявшую ему поддерживать на плаву свое детище - "Театр современного пластического танца". Где именно он танцевал, какие партии исполнял, для нас было тайной за семью замками. Он не рассказывал, мы не спрашивали. Задавать вопросы этому невысокому, гибкому, мускулистому человеку с порывистыми движениями, точеным лицом и фанатично горящими глазами, не хотелось. Он был как затаившийся зверь, ежесекундно готовый к броску. Испытывать последствия этого броска на себе не желал никто. У него была привычка резким движением левой руки забрасывать назад со лба непослушные, рассыпающиеся длинные пряди угольно-черных волос, что, конечно, добавляло ему шарма, но желание о чем-то спрашивать, тем не менее, не возникало.
В свои 42 года он наработал определенное имя в хореографических кругах, имел нужные связи, многих знал лично, поэтому мог позволить себе ставить то, что ему хочется, и так, как он это видит. На наши спектакли собиралось стабильное число зрителей, финансирование за "несение культуры в массы" он получал скромное, но регулярное (что позволяло ставить и оформлять спектакли), наша готовность подставлять себя для хореографических экспериментов была очевидна.
Эксперименты Семеныч предпочитал нестандартные.
Идея самим проверять новичков "на вшивость" возникла у первых актеров театра после того, как они на себе испытали "педагогические" приемы шефа. Для того, чтобы определить, насколько новый танцор контактен, как он может или будет взаимодействовать на сцене с партнерами, готов ли он к экспромтам, у Семеныча было специальное упражнение. Новичку завязывали глаза и ставили в круг потенциальных коллег. После чего, в течение двадцати - тридцати минут потенциальные коллеги толкали, пихали, да, практически, лупили своего будущего собрата, чтобы сбить его с ног, заставить потерять равновесие, в идеале - упасть. Упавшего подымали, отряхивали, жалели, снова ставили в "круг" - и все повторялось заново. Семеныч искал тех, кто мог, во-первых, морально выдержать подобный прессинг, а, во-вторых, чувствуя воздействие внешней силы, уклоняться, ускользать, пропускать толчки и удары мимо себя. И, как апофеоз, опираясь на одну бьющую руку, уклониться от другой... Финальным аккордом "круга" была, конечно же - "подсечка". Когда у человека завязаны глаза, он беспомощен не на сто, на пятьсот процентов. И вот, когда он уже решил,что - все, кошмар закончился, он продержался, кто-то из ребят рывком подсекает ему обе ноги одновременно. Человек, естественно, начинает падать на спину. С завязанными глазами. По своей памяти скажу - это очень страшно! Мысль о том, что это конец, приходит сразу и не уходит долго. После этого хочется всех убить, но нет сил, и дрожат руки... Человеку дают пролететь какое-то расстояние в свободном падении, и уже у самого паркета его профессионально ловят три танцора. Так Семеныч проверял степень доверия к потенциальным партнерам. "Ну, и что страшного? Смотри, сколько тут народу стоит! Кто бы дал тебе разбиться? Глупости какие!"
За все годы существования театра полностью его надежды оправдали только несколько человек. Из нас теперь и состоит труппа. Многие уходили сразу же после "проверки на контактность" и больше не возвращались. Семеныч печально смотрел им вслед и тихо говорил: "Да... Не танцор..."
А еще он был самодур и сволочь.
Семеныча не интересовало ничего, кроме самого танца во всех его проявлениях. Наши проблемы - семьи, дети, больные родственники, плохие начальники, машины, дачи и командировки - он воспринимал как личное оскорбление. Стоило только кому-то, заикаясь и стыдливо ковыряя ногой пол, начать отпрашиваться со следующей репетиции, как его лицо медленно наливалось кровью, левая бровь рывком поднималась вверх, а правая, наоборот, опускалась вниз. Говорить что-либо в это олицетворение человеческой ярости и презрения просто не представлялось возможным... Наши чаяния не интересовали его до такой степени, что, когда Вадик пришел на репетицию с гамбургером в кармане, оправдывая это тем, что у него с утра "крошки во рту не было", Семеныч молча отобрал запрещенный им предмет (в труппе жестко действовало правило: "На репетиции - не жрать!") и просто выбросил его за окно, "для собачек". А опешившему Вадику в лицах рассказал, как молодой Рудольф Нуриев, вернувшийся как-то вечером в свое хореографическое училище и не нашедший в комнате ни своей постели, ни талонов на питание (чья-то идиотская шутка), поступил как истинный танцор: он лег спать на полу - голодным! А на следующее утро - голодным же! - пошел на репетицию, где через несколько часов, в танце, рухнул в голодный обморок! И только так должен поступать танцор! И что он, Семеныч, не переживет, если эта "чертова булка", помешает Вадику стать вторым Нуриевым, а он, Семеныч, будет этому попустительствовать. Потерявший дар речи от такого подхода к вопросу Вадик послушно пошел на сцену - голодным! Как Нуриев! - где, в ходе репетиции, два раза на вращении упал сам и один раз уронил с поддержки парнершу Светочку. Семеныч сверкал глазами, рывком руки забрасывал назад со лба непослушные пряди волос и кричал, что Вадик - молодец! Светочке, явно было, что сказать, но, глядя в почерневшие от боли и стыда голодные глаза парнера, промолчала даже она, ударенная о кулису и, буквально, сваленная кулем на сцену. После репетиции именно у Светочки в сумке нашелся несъеденный в обеденный перерыв бутерброд с сыром, в который и вгрызся оголодавший Вадик, старательно отворачивая от нас лицо, руки у него дрожали. В этот момент для чего-то неудачно пошутил Гоша - веселый шатен, редактор узкоспециализированного журнала по морскому транспорту. Он решил напомнить Вадику, что есть - вредно. И вот уже после этого, мы поняли, что наши строительные компании, действительно, уделяют много внимания обучению своих сотрудников: запас ненормативной лексики Светочки превзошел все наши ожидания. Семеныч к тому времени уже уехал. После репетиции ему было на нас наплевать... Странно, но с тех пор Вадик со Светочкой не собачились, репетировали практически молча, почти не разговаривая. Танец их становился лучше, это признавали все.
Ходили слухи о нетрадиционной ориентации Семеныча, которые тот не опровергал, и не подтверждал. Вся его личная жизнь проходила - если проходила - где-то в другом пространстве, ходу туда нам не было. Он не кокетничал с женской частью труппы, не заглядывался на ребят. Он орал на нас без передышки, утирая взмокший лоб, топал ногами и заламывал руки, призывая небо в свидетели нашей тупости, бездарности и никчемности. Непослушные пряди залипали на влажном лбу, и вид у него становился поистине угрожающим. Мысль, что такой, яростно орущий, брызжущий слюной психопат, может оказывать кому-то знаки внимания, не вдохновляла ни нас, ни ребят. Поэтому вопросы о его личных пристрастиях быстро сошли на "нет". "Хорошо хоть - не бьет, - печально пошучивал иногда балагур Гоша. - А прикиньте, если бы бил?"... Да, на тот момент мы искренне радовались тому, что - не бьет.
Бил он других. Вернее, не бил, а "оказывал силовое воздействие". Мы с изумлением узнали в свое время, что наш монстр Семеныч является, чуть ли не лучшим в городе специалистом по растяжке. Что это значит? Допустим, вы очень хотите попасть в труппу "Балет "Москва" солистом. И через неделю у вас просмотр, на который, потратив свое драгоценное время, соберутся те, от кого зависит ваша судьба - хореографы "Москвы". Но вот в чем фишка: для попадания в труппу, вы обязаны уметь делать вертикальный шпагат, соответственно, стоя. А он у вас - не получается! Или получается - но не до конца, поднятая нога подергивается в воздухе, красивой линии нет... И вот тогда вы бежите к Семенычу, валитесь в ноги и, получив высочайшее согласие, переселяетесь на ближайшую неделю в репетиционный зал нашего театра. А вот дальше начинается ад! Потому что Семеныч начинает вас растягивать... Если бы мы не видели собственными глазами, никогда бы не поверили, что сильные, крепкие, здоровые молодые парни могут так орать в голос и плакать! Про девушек можно и не говорить. Семеныча не останавливало ничего - ни крики, ни слезы, ни истерики жертв. Он методично делал свое дело - растягивал танцора, который через неделю на просмотре выполнял идеальный вертикальный шпагат. Причем, делал он все "по науке", буквально по минутам, с чередованием зон отдыха, релакса, нагрузки, по какой-то только ему одному понятной схеме. И в результате мышцы растягивались, вреда здоровью не наносилось, а истерзанная, оторавшаяся жертва, ставшая солистом "Балета "Москва", приползала к Семенычу на трясущихся ногах с букетом роз и полувнятным "Спасибо"... Для нас это были страшные дни, так как очередного "растянутого" Семеныч педантично притаскивал на все наши репетиции. И, пока мы, сбиваясь и путаясь из-за непрерывно висящего в зале крика и плача, пытались отработать финал нового спектакля, сам Семеныч, совершая странные манипуляции над конечностями бедолаги и вытирая ему слезы, вдумчиво и серьезно объяснял нам наши ошибки. В этот момент мы, как никогда понимали, насколько спасителен ранг "хоббиков" - по сравнению с тем, что испытывали эти ребята, наши растяжки казались праздником.
Положительным в этом было только то, что на работе, после подобных сцен, нас уже ничто не пугало и не могло выбить из равновесия. Как говорил Гоша:"Никто не орет? Руки-ноги не выламывают? Значит, решаемый вопрос!" Пару раз услышавший эту фразу гошин главный редактор через какое-то время поднял ему зарплату. Просто так, без объяснения причин...
И все-таки новички появились!
Вернее - новичок. Один. Семеныч раскопал его где-то в загибающейся от финансовых проблем студии пластики и переманил к нам. Одновременно с этим он озарился идеей новой постановки и даже нашел сюжет. Это была сказка. Семеныч вообще любил ставить сказки, и даже с нами у него это отлично получалось. С новичком нам как раз хватало актеров на постановку. Но еще до сказки, еще до распределения ролей, он нанес нам удар в самое сердце. Он сообщил, что Леха - Алексей Галанов, наше новое приобретение - не будет проходить "круг"! И аргумент нашел, с нашей точки зрения, убийственный: он-де, уже хороший танцор, быстро впишется, опыт есть, к чему эти детские игры? Если бы Семеныч задался целью создать новичку невыносимую жизнь в нашем театре - лучше бы у него все равно не получилось. Леху возненавидели все и сразу. Но опыт и четыре года жесткой театральной жизни приучили нас не торопиться.
"Мозговой штурм"труппы с единственным вопросом - что делать с этим гадом? - состоялся на квартире у Светочки, куда мы завалились всей толпой после очередной репетиции. К этому моменту возмущение всем, что происходит, достигло пика. У нас накипело! Мало того, что нас в приказном порядке лишили любимого развлечения, так еще и при распределении ролей, обойдя того же Гошу, который отлично бы справился, Семеныч отдал роль Темного вошебника этому гаду Галанову! Тот покивал головой, потряс своими черными кудрями, сказал, что постарается... Наше возмущение било через край и требовало выхода. Решение отомстить гаду за все и сразу - буквально, витало в прокуренной комнате. Да, да, мы - курили. Когда не видел Семеныч. Или, когда он нас обижал. Сегодня - он нас обидел. Вадик, разумеется, получивший центральную роль Белого принца, так как лучше него никто не станцует, предложил гениальную идею: на премьере "Волшебной кроны леса" (так будет называться наш спектакль) не просто провести проверку "на вшивость", а так ее провести, чтобы на всю жизнь запомнилось - как лезть в чужой коллектив, когда тебя туда не зовут. Подставить в танце - и по-крупному! Не просто без штанов выставить на сцену, а показать Семенычу, что за урода он к нам притащил. Мы поддержали, утвердили - и сели прорисовывать детали. Основная сложность была в том, что пока еще не существовало готовых схем танца. Семеныч их только начал сочинять. Поэтому было неясно, куда именно, в какую часть партии Лехи нам надо будет вклиниваться. И еще была озвучена важная мысль - пока все так смутно, отношения с новичком не напрягать. Неизвестно, сколько нам надо будет ждать. Поэтому решили, что Вадик, как ведущий танцор и "звезда", постарается пока пригреть эту змею на своей груди, чтобы в нужный момент, как следует, дать по лбу! На том и разошлись.
Змея оказалась глупая и доверчивая. Лехе даже в голову не приходило, что изо дня в день вся труппа ждет, когда уже будут составлены все танцевальные партии, чтобы окончательно завершить план его позора. Через неделю он уже называл Вадика "другом", они приходили и уходили вместе, с ними стала увязываться и Светочка. Семеныч почти завершил хореографический рисунок спектакля, а этот идиот, Леха, ходил, улыбался, угощал всех черешней и радовался, в какой же отличный коллектив повезло попасть. Его доверчивый взгляд через какое-то время начал вызывать желание очень сильно ударить его по голове. Ну, или просто, потрясти за плечи и сказать - Опомнись, идиот! Посмотри же вокруг! Неужели ты не видишь, как мы к тебе относимся?! Ну, хотя бы улыбаться перестань - невозможно же так!...
Танцовщик он был, надо сказать, хороший. Вот тут Семеныч не ошибся. Рельефные мышцы, растяжка, отличная прыгучесть, хорошая физика - его Темный волшебник с каждой репетицией, словно, обретал плоть и кровь, характер и объем. Они отлично смотрелись с Вадиком. Финальная часть спектакля строилась на довольно длительном противоборстве Белого принца и Темного волшебника, поэтому Вадик и Леха очень много репетировали в паре. Наблюдавшему за ними со стороны Гоше и пришла в голову окончательная идея - как поставить на место самозванца, отобравшего его роль. Он предложил использовать момент, когда Темный вошебник по сюжету должен ранить Белого принца - в этот момент Вадик падает с декорации, примерно с двух с половиной метров, спиной вперед. Так придумал Семеныч. Удачно придумал, надо сказать, красиво. Леха ловит его в полете, как бы, пытается добить - но тут силы добра налетают на Темного волшебника и спасают его. Героиня-Светочка бросается на шею своему принцу, хэппи-энд, все счастливы! Гоша предложил гениальную по своей простоте вещь - Леха не должен поймать Вадима! И это должны видеть все! Это должен видеть Семеныч! Спектаклю это не повредит - если Светочка в парном танце оттащит Леху от декорации метра на полтора дальше, чем надо и придержит немного за руку. А Вадика поймает он, Гоша. Все равно он там, в массовке, рядом трется... А Семеныч никогда не простит танцора, не поймавшего своего партнера в опасной ситуации! И Лехе - крышка! Уж это мы знали, как никто...
Казалось, Вадим колебался. Нет, он согласился с гошиным планом, но вот это минутное замешательство - до того, как он согласился - бросилось нам в глаза. Мы отнесли его на счет естественного страха - с Лехой-то он уже сколько раз падал, и тот его железно ловил. С Гошей они еще этот трюк не пробовали, поэтому понятно, что человек нервничает... План был одобрен, теперь можно было репетировать уже из любви к искусству.
Подготовка спектакля захватила всех, уже были готовы декорации, которые Семеныч заказал в мастерских РАТИ. Оставалось назначить день премьеры. Семеныч как сошел с ума! Он орал на репетициях и топал ногами так, что мы искренне удивлялись - с чего это мы решили, что он раньше орал и топал? Это сейчас он орет и топает, а тогда - он просто ходил и говорил...
В день спектакля все, кто мог, отпросились с работы. Кто не смог отпроситься - организовали себе липовые справки - и тоже свалили. Вся труппа была в театре с самого утра. Говорить мы не могли, видеть друг друга - тоже. Панику, ужас, восторг премьеры невозможно описать словами! Это надо один раз прожить - и никогда не забудешь... Но эту премьеру мы ждали не просто - мы ждали ее со смыслом. И нашим смыслом был он, Леха...
Уже Семеныч бросил за кулисами свою "счастливую" предпремьерную шутку "Это разве ноги?! Это ж - только ходить!", глядя, как разогревается Светочка. Уже зрители забили зал, и, почему-то их сегодня было очень много, пришлось ставить дополнительные стулья. Уже звукорежиссер Миша, оравший со вчерашнего дня на всех, кто приближался к нему ближе, чем на пять метров, даже на Семеныча (и тот ему это позволял в день премьеры!), вздохнул и перекрестился. Уже Вадим - красивый, с уложенными волосами, ушедший куда-то вглубь себя так, что не слышал никого вокруг - медленно пошел на исходную позицию... И везде, везде, везде, куда ни повернись - восторженные, счастливые, сияющие глаза Темного волшебника, который готовился к своему первому выходу...
Дальше все вспоминается вспышками, как удар в лицо... Увертюра...Сольная партия Вадима... Светочка - хороша, как никогда!... Энергетика танца рухнула со сцены в зал... Лица зрителей - изумленные, восторженные, захваченные происходящим... Семеныч мечется за кулисами, как тигр... Музыка... Уже понятно, что это успех... Финал...
Гоша не поймал Вадима... Он замешкался, завозился, растерялся - и так и простоял все те секунды, что Вадик, уверенный на все сто, что, где-то тут, рядом, руки друга, летел спиной на сцену... Вадима поймал Леха. Светочка, конечно, оттащила его, как ей и было сказано, максимально далеко от декорации, но Леха, не понимавший, что происходит, все оборачивался и оборачивался, оценивая взглядом расстояние до декорации и не выпуская Вадика из поля зрения. И, когда он увидел, что Вадим пошел на падение, а расстояние до декорации - катастрофически большое, когда по позе Гоши он понял, что помощи от того Вадику не дождаться, он, одним движением кисти отправив Светочку в изящный пируэт, рванул туда, к декорации. И,уже понимая, что не успевает поймать друга согласно схеме танца, понимая, что просто не успевает его поймать, с криком "Вадька!", заглушенным финальными раскатами музыки, как волейболист за олимпийским "золотом", "рыбкой" бросился вперед в подкат, переворачиваясь на лету, пытаясь обеими руками хоть как-то смягчить падение рухнувшему на него Вадиму...
Публика была в восторге! Она только не понимала, почему два главных героя - Белый принц и Темный волшебник - так и не вышли на поклоны. Зато на поклоны вышел Семеныч. Что он говорил зрителям, чем объяснял такой казус, не понял никто, но вид впавшего в бешенство Семеныча к дальнейшему диалогу не располагал...Позже о спектакле написали, что это - "открытие текущего сезона"...
Ни Вадим, ни Леха выйти на поклоны не могли. Вадим, давший при всех Гоше по морде, встречал "Скорую", а Леха, пришедший в себя после потери сознания на сцене, лежал на диване коридора служебного входа, голову его держала на коленях Светочка, плакавшая в голос. Мы стояли в коридоре и молчали.
"Скорая" увезла всех троих - Леху, Вадима и Светочку. Врач не хотел брать с собой двоих сопровождающих, но, когда Вадим, враз осунувшийся, с безумным блеском в глазах, начал вытряхивать из портмоне все банковские карточки, все деньги, какие у него были - предпочел не спорить, но настоял, что сделает Вадиму укол успокоительного. До отъезда Леха с Вадимом о чем-то говорили. Вадик отослал Светочку умыться и перестать реветь, присел рядом с диваном. Говорили они тихо, мы ничего не услышали. Только потом Леха засмеялся, с трудом поднял руку, обнял Вадима за голову и прижал к своему плечу.
Больше никто из них в нашем театре не появился.
Доходили слухи, что Вадим и Светочка поженились. Что теперь Леха работает вместе с Вадимом и они провернули "какой-то классный проект". Что втроем они ходят в какую-то новую, недавно открывшуюся студию и продолжают танцевать.
А нас через четыре месяца закрыли.
Мы разбрелись, кто куда.
Говорят, Семеныч открывает новый театр.

@темы: Рассказы

---

Очень грустно...Дождь за окном...

Гонор - лучший способ не бояться...
(Мне не страшно! Господи, прости...)
В роли провокатора-паяца
Можно просто вечность провести...

Жрать цветы, глотать - и не давиться,
Лепестки губами теребя...
Видя шок на жёлто-вражьих лицах,
Ухмыляться... Глядя на тебя...

Мир твой растрясать - на слом, до краха!
Получи! Ты этого хотел?!
(Ужас - струйкой пота под рубахой...
Вдруг -убьёшь?! Но тормоз - полетел...).

Не убьёшь?! Ещё мне жизнь отмерил?!
(Стебель горек...Больше не могу!).
Чёрт возьми! Ты мне опять поверил?!
Дебоширу, гаду - и врагу?!...

Плакать в пол я буду - в одиночке.
Дождь-охранник за стеною бдит...
Только - раз, и только - этой ночью
Страх меня найдет. И победит...

Врать себе - и глупо, и наивно.
Птичий крик печален вдалеке...
Каплями тропического ливня
Страх тебя - сползает по щеке...

@темы: стишки - MCML

---

Понимаю, что немного не о том, но получается так...

Амок сердца... Страшный бег по кругу
От тоски в тоску, и - без конца!
Как в рапиде, поднимаешь руку,
Чтоб коснуться моего лица...

Только бьется в яростном ударе
Ласка обезумевшей любви!
Я тебе - как дьяволом подарен...
Бей! Не бойся! А теперь - живи...

Амок сердца... Слезы душат в горле...
Мальчик... Черт! Ну, как остановить?! -
В двух шагах - и так по-детски гордо! -
Погибает от своей любви...

Вот за эту белую перчатку,
Что дрожала на моей груди,
И за крик отчаянной печали...
Что кричал ты? "Прочь"? И "Уходи"?

Надо бить! Намеренно и грубо...
Чтобы пульс взорвался на виске!
Мой удар! Мои сухие губы -
На твоей измученной щеке...

Амок сердца... Тишина - как вата...
Я своей судьбой упьюсь до дна...
Бог простит. Тут нету виноватых.
Мне - пора... Такая вот война...

@темы: стишки - MCML

---

Несколько раньше...

Не приходят друг к другу
По ночам, в тишине...
Не ищи мою руку -
Ты идешь не ко мне.

Не касаются лбами,
Забывая дышать...
И твоя - не меж нами -
Заблудилась душа.

Из решетки и ночи -
Не сложить пьедестал...
Ты - измучен? Я - очень.
Я не верить - устал...

Не ищи мою руку,
Видишь, память жива -
И у алого круга,
И у желтого льва...

Ты уйдешь безучастно...
Словно, не приходил...
(...А слеза твоя - счастьем! -
У меня на груди...).

@темы: стишки - MCML

---

"Цена вопроса. Взгляд изнутри"

Готова вторая часть. Если кто-то заинтересовался судьбой этих ребят и хотел бы более подробно узнать об отдельных моментах - пишите, добавлю в список (запись пока закрыта). Ничего особенного, просто текст...