Люди, если среди вас есть хоть один человек, который любит русские народные сказки и не морщится от сказочных пейрингов... Можно, я расскажу?... 
Распирает!))))
Маленькая сказочная история о трех дураках, заблудившихся друг в друге...
(и обо всех своих долгах я тоже помню...
)
Название: ПТИЦА МОЯ, ЛАЗОРЕВАЯ
Фандом: Русские сказки
Автор: Namorada
Бета: оно же)))
Пейринг: Соловей-Разбойник/Царевич, Горыныч/Соловей-Разбойник
Жанр: русский народный флафф))), русский народный ангст))))
Предупреждение: Нервный Соловей, Горыныч-извращенец, аутичный Царевич... Всё на любителя)))... Нервы-нервы-нервы... А в финале - всем счастье, сколько унесут!
))))))
Размер: миди
Статус: в процессе
*****
Этот Царевич оказался отвратительным!
Невыносимый, неуправляемый, так еще и суицидник!
Правда то, что парень настолько плох, Соловей понял не сразу, что, конечно, не делает чести ни ему, как профессионалу, ни его опыту работы, ни отлаженным до автоматизма навыкам. Сперва, пока он, занимая исходную позицию, наблюдая сквозь густые ветки, тихо хоронился за толстым дубом, у подножия которого с другой стороны судорожно копошился и сопел незваный гость, что-то вытаскивая из седельной сумки, а что-то туда, наоборот, запихивая, казалось, что все идет, как обычно, как положено...
читать дальшеВот тут бы Соловью-то встрепенуться, да внимательно всмотреться в то, что глаза его, утомленные вчерашней попойкой с Горынычем видели...
А где же, например, конь богатырский, который должен ушами прясть да, хвостом помахивая, к хозяину мордой тянуться? Ну, не пешком же этот юродивый сюда притащился?! А где меч его верный, который обязан молодецкую руку согревать?!
Соловей пытался проморгаться, напряженно косился туда-сюда, по сторонам, но ничего, хоть отдаленно напоминающего меч, рядом с деревом не видел.
А все Горыныч, будь он неладен! С его настойкой на грибах болотных! Радовался, ирод, что Соловья в очередной раз, как птенчика сопливого, развел! Давай - да давай! Ты ж не юнец желоротый?! Уговаривал, нечисть лесная, клыки свои от курева желтые в ухмылке щерил...
Разве в другой раз, на трезвую-то голову, Соловей допустил бы подобный промах?!
Ведь даже еще до коня и меча - а где же договор-то на нового Царевича, который - договор, ясное дело - должен лежать в хоромах Соловья, в рабочем кабинете, на столе со всей отчетностью, к списку утвержденных заказов аккуратно подколотый, с обязательной датой исполнения и ожидающей росписи гусиного пера графой "выполнено..."?!
Потому как такое дело, как отстрел и погубление лишних по сюжету, не нужных в сказках царевичей - дело серьезное, ответственное и требующее самой строгой отчетности.
И уж Соловей, как ас своего дела, подобные правила знал на зубок.
Но так славно текла вчера в чарки настойка грибная, так душевно пел Горыныч под шестиструнную гитару, так игриво скользили руки его по плечам соловьиным, когда солнце последним лучом скрылось за лесною чащей...
От рук, правду сказать, Соловей отпихался, хоть и пьяный был - а тут словно протрезвел, брови сдвинул сурово, сверкнул глазами зелеными, рыжей шевелюрой своей, по плечам растрепанной, тряхнул угрожающе...
Не за чем! Баловство это!
Было - и сплыло... Не к чему прошлое ворошить...
Кулакам воли давать не пришлось...
Горыныч, бес окаянный, только хохотнул басом, руки свои жаркие с плеч Соловья убрал - вид делал искусный, что шутки шутил, и что не горько ему ни разу, что птенец его неоперившийся, когда-то давным-давно, затаив дыхание, преданно в глаза смотревший, кудри свои золотые доверчиво в подставленную ладонь отдававший, теперь сурово плечом дергает, да глазами недобро зыркает, хорошо хоть посвистом своим злодейским не угрожает...
Знал, ох, знал Горыныч, что причиною стало, и что Соловей обиды не простил - тоже знал...
Поэтому и подливал зелье по чаркам, угощал от души, если у нечисти лесной душа есть...
То ли развеселить хотел, то ли отвлечь - чтоб забылась неуклюжая, глупая попытка объяснить что-то, напомнить, а то и вернуть...
Вот и отвлек - ему, Соловью, на погибель...
И стоял теперь Соловей за дубом, глазами, с похмелья красными, мутными - не изумрудно-зелеными, в цвет свежескошенной травы, а давяще-болотными, тяжелыми - недобро наблюдал, как возится под сильною, устремленною ввысь дубовою веткою мальчишка-Царевич. Незванный-негаданный, малолетний гость непрошенный...
На вид и двадцати годочков еще нет...
Смоляные кудри по плечам вьются-стекают, чело белоснежное занавешивают... Глаза черные, жгучие - такими в душу глянуть, все чувства, все мысли наизнанку, не утаить ничего от взгляда огненного... Ресницы длинные, густые, загибаются к бровям соболиным - словно и не Царевич перед Соловьем, а царская дочь на выданье. Телом узок да строен, ох, гибкий да соразмерный... Пальцами белыми, тонкими да длинными, веревку пеньковую перебирает... Кафтан зеленый, царский, атласный, золотой нитью шитый, на груди расстегнут, штаны новехонькие, полосатые, в сапожки до колен, сафьяновые, прибраны...
Засмотрелся Соловей - на кудри да на ресницы, на ноги длинные...
Пожалел даже, что прийдется красоту такую губить. Впервые пожалел, что работа у него,у Соловья, столь неумолимая - тяжелая и принципиальная.
А пока жалел, да башкой тряс, чтоб глаза хоть что-то видели - прозевал, бестолковый, тот миг, когда мальчишка черноволосый на дуб полез, да на ветку высокую забрался. И пока Соловей глазищами своими налитыми хлопал да головой тряс - вздохнул горько, да так отчаянно, что аж в груди у Соловья зашлось, да с ветки вниз и сиганул, только веревка пеньковая, к ветке привязанная, в вечернем воздухе свистнула...
- Да твою же мать!... Что ж ты творишь-то, ирод окаянный! - взвыл на всю поляну Соловей и - откуда только сила взялась! - к ветке метнулся.
Схватил мальчишку в охапку - тот легкий, одной рукой удержать можно - да рвал другой рукой веревку пеньковую, освобождал шею нежную и костерил гостя незваного на чем свет стоит! Потому как сам испугался зрелища дикого - не привык Соловей, чтоб под самым его носом, на дубе заветном, мальчишки повешенные, с пенькой на шее болтались.
Царевичу должно прибывать, согласно списку, в порядке живой очереди, на коне да с мечом в руке, и ждать - когда Соловей своим посвистом богатырским его изведет, головушку буйную с плеч снесет.
А этот?!
В руках у Соловья обмяк, голову запрокинул - кудри черные, шелковые к земле свесились - и ни на окрики, ни на ругань не отзывался. И дыхания легкого не слышно - тишина под дубом.
Мертвая тишина.
Соловей свету белого не взвидел, аж затрясся весь - бросил мальчишку на траву шелкОвую, рвал застежки кафтана, золотой нитью да жемчужинками мелкими вышитые, тело тонкое освобождал, чтоб не сдавливало ничего, сердце растирал, а потом башкой тряхнул, да с испугу искусственное дыхание делать начал.
Припал к устам сахарным, по-юношески горячим да упругим, раздвигал губами губы жаркие - чтоб только успеть, чтоб задышал, задвигался на траве мальчишка черноволосый, чтоб не лежал вот так, бесчувственной, мертвой плотью, чтоб руки у самого Соловья не тряслись и внутри ужасом не обдавало.
И лишь потом понял, что отрыватся-то ой, как не хочется! Обдало жаром, дух перехватило, в горле запеклось - такие горячие да колдовские губы у царевича, такая кожа нежная да прохладная под руками Соловья таяла...
Мальчишка дернулся, головой мотнул, вздохнул, застонал - беспокойно да жалостливо...
Открыл глаза.
Вот сколько не готовился он к смерти, сколько не уговаривал себя ничему уже не удивляться, а все же удивился. Навис прямо над ним парень молодой - косая сажень в плечах, лицо дерзкое, красивое, решительное, волосищи рыжие по плечам сбегают, глаза зеленые, мутные, жгут-прожигают насквозь... Рубаха простая с вышитым воротом, кожаным поясом подпоясанная... Штаны плисовые потертые...
Чужие руки царевича гладят-ощупывают...
Ох, и перегаром-то - перегаром на всю поляну разит!
- Что ж ты творишь, ирод окаянный?... - хриплым с перепою голосом спросил парень. Башкой в негодовани мотнул - рыжие лохмы на глаза упали. - Тебе кто дозволял в моем лесу, на дубе моем заветном... вешаться?... Чего молчишь, Антихрист?...
Ну вот, опять все по-прежнему... И этому парню он тоже помешал... не угодил... не пришелся ко двору...
И в другой жизни - ничего не изменилось.
Значит, так тому и быть.
Когда мальчишка дернулся, задышал и со стоном открыл глаза - Соловей даже обрадовался. Отпустило в груди, кипятком больше не обдавало. Он подался назад, продохнул глубоко, чтоб сердце глупое в горле не колотилось. Смотрел на мальчишку сурово, да и взгляд от вчерашнего сам собой расползался, что прибавляло строгости и угрозы в зелено-болотных, мутных глазах.
Только вот руки - руки он с кожи белоснежной убрать не смог...
Не слушались руки...
Не могли оторваться от тонкой груди, где под кожей каждое ребрышко прощупать можно, где чужое сердце бьется так беззащитно. аж ладонь огнем запылала.
А царевич его взглядом черным, отчаянным ожег - и молчал.
Только смотрел напряженно, как пальцы чужие по его плечам гуляют да ключицы ощупывают.
- Ну, чего замолк, словно язык проглотил?... - Соловей жестких ноток в голосе прибавил. Прокашляться бы, чтоб не сипеть так... Да как-то неудобно. Что гость нежданный о нем подумает? Что пьяница да разбойник? Ну так это ж редко, когда свободное время. Да и заказов на сегодняшний день не было! - Скажи уж что-нибудь... Как звать-величать-то тебя?...
И кожа! Кожа белоснежная под пальцами таяла, покоя не давала...
А мальчишка опять зыркнул отчаянно - и молчал.
Соловей рассердился...
Негоже молчать, когда спрашивают вежливо! Он мальчишку из петли вытащил, на белый свет вернул - а с ним даже беседовать не желают!
И уже нарочно начал с жаром плечи изящные ощупывать, пальцами шею наглаживать, вокруг ямки под горлом выразительно кружить - чтоб уже руку-то оттолкнул, дернулся, может, прикрикнул бы что...
Чтоб хоть звук издал...
Но так он не хотел, вот хоть на кресте клясться готов, хоть землю есть - не хотел он так!
Ладонь сама собой - как обезумела! - по мальчишеской груди скользнула, к розовеющему на белоснежном дернулась, и уже мяли, сдавливали, ласкали пальцы жадные розовые упругие комочки, то один, то другой, горячо сминали, тискали, не в силах оторваться...
Соловью как по башке ушатом двинули - загорелось все лицо, словно на него бадью с кипятком опрокинули, аж дышать нечем стало...
А мальчишка на траве дернулся, словно его со спины стрелой пронзило, хрипло выдохнул - и столько печали в том выдохе было, словно Соловей ребенка малого, безответного с оттяга ударил - медленно голову влево отвернул, губу закусил - и молчал...
Соловей, он, конечно, тоже нечисть лесная, а не только Горыныч. И прозвали "Разбойником", потому как работа грязная, и в любом доме боярском его не то что в горнице на лавку к столу не посадят - дальше резных ворот и не пустят, да и выпивает он, правда, редко - с тем же Горынычем...
И царевичей он изводит, согласно поставляемому списку...
Но вот деток беззащитных Соловей в жизни не обижал! Пальцем не трогал...
Потому как - грешно.
И от вздоха этого обреченного у Соловья в груди что-то оборвалось. Самому завыть захотелось. Смазал он сам себе мысленно кулаком по лбу, сплюнул злобно - нечисть она и есть нечисть, свое нутро не переделаешь! - рывком взвалил мальчишку на правое плечо, тяжело встал на ноги, и пошел к себе в логово - потому как понятия не имел, что со своим гостем нежданным, молчаливым, делать, а если бы они еще на той поляне, у дуба заветного, задержались - поручиться за самого себя он бы ни разу не мог.
Но и душегубом с большой дороги Соловей себя чувствовать не желал!
Ему для этого работы хватает.
Мальчишка висел на плече неподвижно, не дергался, не спрашивал, куда его тащат и зачем. Соловей и дыхания-то его не слышал, как ни старался. Только тело под руками горячее было, да в плечо чужое сердце тихо билось - устало и равнодушно.
Соловья это злило и тревожило - не в тех годах еще мальчишка, чтоб так от жизни уставать. Ему бы сейчас с девками хороводы водить, через кострища к ночи прыгать с криками и хохотом, а не по лесам шастать с пеньковой веревкой в руках, да не лежать мертво на траве, равнодушно отворачиваясь, когда всякие извращенцы лесные по его телу белому жадно шарятся.
Так Соловей о самом себе в тот миг думал.
Тропы он знал заветные, укромные - дошли от поляны, из чащи лесной, до терема соловьиного быстро.
Соловей ногами крепкими дотопал, а царевич на плече у него доехал.
Придерживая мальчишку одной рукой, чтоб не свалился, Соловей отпер калиточку резную, шагнул на двор.
- Ну, вот и дом мой... - чуть смущаясь сказал он, спуская гостя с плеча на землю. - Погостишь у меня денек-другой, осмотришься... Там видно будет...
Мальчишка упорно молчал - только глазами своими черными прожигал Соловья до самого нутра.
Терем Соловью от государевых милостей выделили знатный - с учетом специфической работы и необходимости отдыхать от трудов праведных: в два этажа, окошки слюдой, как льдинками, украшены, резные наличники, крыша в две башенки, с петушками-флюгерами.
Загляденье!
Соловей потоптался, на царевича покосился...
- Ну, пойдем, что ли... - легонько тронул за плечо, направляя к крыльцу в три ступенечки. - Видать, отдохнуть тебе с дороги надо... Издалека путь-то держишь?...
Мальчишка молчал - но к крыльцу послушно пошел, даже бросил взгляд на наличники резные.
А потом кудрями черными занавесился, как боярышня, только глазами сверкнул - да голову опустил.
Ох ты ж, горе горькое...
И откуда ж тебя такого горемычного занесло-то?...
Соловей отвел гостя в собственную спальню, указал на кровать широкую:
- Располагайся, отдыхай... Беспокоить тебя не буду... Если нужен буду - зови, али сам дойдешь... По коридору да до горницы...
И - вышел, чуть притворив дверь.
Сам ушел в горницу - надо бы лавку починить, доска шатается... Давно хотел, все только руки не доходили.
Стучать топором Соловей старался аккуратно, редко, негромко. Стучал - а сам думал...
Зачем же он мальчишку-то черноволосого домой притащил? Он и бумаги свои уже проверил - не было сегодня разнарярдки на погубление царевичей. Не "списочный" гость в его опочивальне расположился.
А, значит, Соловью до него дела нет - только вот отпустить-то как?!...
Все у Соловья перед глазами веревка пеньковая извивалась, захлестнувшая шею белую.
Так распереживался, что даже сходил, на цыпочках, стараясь не шуметь, глянул - как там гость нежданный.
Мальчишка, утомленный и обессиливший, спал на кровати - прямо в камзоле, только сапожки скинул - судорожно, жалобно вздыхал, дергался во сне.
Черные кудри разметались по лоскутному одеялу, грудь чуть заметно вздымалась.
Соловей хорошо знал такие вздохи - с горя так вздыхают, не от радости.
И что же с тобой делать-то, горемычный?...
Соловей уже и во дворе повозился, в сарае дверь укрепил, и бумаги свои в рабочем кабинете в сотый раз пролистал...
Мальчишка спал.
Надвигался вечер, по небу дружно бежали облачка.
Соловей, в очередной раз глянув, как мальчишка спит на его кровати, вышел из терема на крыльцо, задумчиво смотрел на облака.
- Здрав буде, Соловушка, хороший мой!... - во дворе внезапно грянул веселый грудной голос, гулко стукнула калитка. - Только что ж ты ворота-то не затворяешь?... Нагрянут еще... люди лихие... А ты тут один, без помощи... Без меня...
И на глаза Соловью - недовольно поморщившемуся, тяжело вздохнувшему - предстал довольный жизнью и собой Змей Горыныч, ввалившийся в незапертую калитку.
Принесла ж нелегкая!...
- Я сам... лихая людь... - огрызнулся Соловей, протягивая ладонь для приветствия. - Чего притащился?... Не до тебя мне сейчас...
- А что за дела?... - искренне заинтересовался Горыныч, почесывая пятерней болевшую с похмелья голову. - Вроде ж у тебя сегодня по списку - никого... А хорошо мы вчера с тобой, а?!...
- Ничего хорошего... - обреченно буркнул Соловей. Горыныча, если он решил зайти "на огонек", было невозможно выпроводить со двора. - Пойдем, квасу налью... Ты ж зеленый весь, даром, что нечисть...
- Ой, нечисть, ой, зеленая... Ой, пойдем!... - Горыныч радостно толкал хозяина терема в плечо, торопя вернуться в дом. - Ой, кваску бы сейчас!... И посидим напару - от души...
Соловей только беспомощно скрипнул зубами.
Когда они уже были в горнице, и Соловей наливал в дубовую кружку прохладный квас, а Горыныч, сидя на лавке за столом, довольный, тер больную голову - в глубине дома что-то стукнуло. Или - упало.
- Что это?... - тут же дернулся, напрягся Горыныч, группируясь для броска.
- А... Царевич один... Свалился на голову, как снег нежданный... - Соловей дернулся от неожиданности, разлил коричневую жидкость на пол. - Надо с ним... Разобраться... Побыстрее... Вот черт!... Лужи... Сейчас тряпку принесу...
И он пошел к крыльцу.
- Иди-иди, родной... Не спеши... - ласково промурлыкал Горыныч у которого недобро загорелись глаза. - Я тебе помогу... Разобраться...
И он молнией сверкнувшей метнулся на звук, в глубину дома.
- Чего ты там бурчишь, не слышу... - недовольно фыркнул Соловей, снимая с перил крыльца развешанную сушиться половую тряпку. - Чего ты сказал?...
Он вернулся в горницу, аккуратно промакнул лужи на полу.
Горыныча в горнице не было.
Соловью показалось, или Горыныч сказл - "помогу разобраться?..."
Соловья как поддых бревном рубануло:
- Твою же мать! - рявкнул он срываясь с места и бросаясь к своей спальне. - Горыныч! Стой! Не надо!...
Слишком хорошо он знал, как змей проклятущий любит разбираться с молодыми отроками...
И слишком поздно об этом вспомнил.
Уже подбегая к спальне, в открытую дверь он увидел, как Горыныч стоит перед кроватью, на которой сидит еще не пришедший в себя со сна царевич, и одной рукой уже стаскивает с него зеленый камзол, проводя жадными пальцами по белоснежной коже плеч, рук, спины. А другой рукой крепко держит царевича за подбородок, вынуждая в глаза свои змеиные неотрывно пялиться.
Мальчишка даже не дергался, не сопротивлялся - только глаза отводил, все на дверь смотрел.
И молчал.
А в глазах его жгуче-черных Соловей увидел пустоту и мрак.
- Ну что, щенок... Позабавимся?... - журчащий голос Горыныча резанул по ушам. - У нас с Соловушкой с царевичами разговор короткий...
Мальчишка чуть дернулся...
Беспомощно вздохнул.
Подбегавшему Соловью разом вся кровь в голову ударила, ярость пеленой в глазах встала.
- Ты... Не смей!... Не смей, погань! - Он бросился в спальню, как бешеный зверь, даже рычал утробно, руки мозолистые от тонких, хрупких плеч отдирал в гневе. Одним зверским ударом отбросил Горыныча от гостя, в стену впечатал. - Не трожь его!... Порешу!...
- Соловушка... Да ты чего?... - с силой ударившийся о бревенчатую стену Горыныч с трудом удержался на ногах, смотрел потрясенно, взгляд с одного на другого переводил. - Ты ж его... Для чего тогда привел-то?... Разве ж не для этого?... Ты ж его губить должен...
- Не т-т-рожь его, погань!... Не с-с-мей!... - Соловья как падучая била, аж руки тряслись. Сдернул с кровати снятый Горынычем зеленый царский камзол, на пол швырнул. Рванул одеяло с кровати - кутал плечи белые, заледеневшие, в одеяло лоскутное, согреть пытался, кудри черные дрожащей рукой гладил - успокаивал. - Пошел прочь отсюда!... Прочь, сказал, удавлю!... Еще хоть раз!... Хоть раз один - лишь руку протяни!... Лишь глянь в его сторону!... Удавлю и в болото сброшу!... Прочь, сказал!...
Показалось - или под ладонью трясущейся кудри черные чуть дернулись, ожили на мгновение?
- А чего ж он... молчал-то?... - недовольно ворча, Горыныч отступал из спальни спиной к двери, стараясь не выпускать из поля зрения бешено сверкавшего глазами, разошедшегося Соловья. Вон, аж кудри рыжие дыбом встали от бешенства. - Ну и сказал бы... Не хочу, мол... Я разве кого когда силой тянул?... Чего молчал-то?... Со мной по доброй воле ложатся...
- Сердца у тебя нет, Змей... - с тоскливым отчаянием прошипел Соловей, жарким дыханием согревая ледяные пальцы в своих ладонях. - Ну, молчал и молчал... Твое какое дело?... Что, на всех, кто молчит, лезть будешь, изверг?... Захочет - заговорит, не захочет - молчать будет... Его воля!... Пошел прочь, сказал...
Горыныч молча шагнул спиной за порог, притворил дверь. В узенькую щелку наблюдал, как кутает рыжеволосый парень в одеяло лоскутное чернявого мальчишку, как руки ему дыханием греет, как подушечку атласную, шелками вышитую на колени кладет. На подушке-думочке цветы лазоревые - как живые. Чтоб любовался, значит, царевич, на красоту рукотворную, чтоб успокаивался после бесчинства змеиного...
- Это я - изверг?... Это у меня сердца нет?... - тихо, горько спросил сам себя Горыныч, притворяя дверь, чтоб не рвать душу картинкой невыносимою. - Эх, Соловушка-Соловушка... Все-то ты забыл...
И, как было велено, тяжело ступая, думой придавленный, пошел в горницу - ждать хозяина.
- Ты не пугайся, ты не смотри на него... Змей - он не злой, не подлый... - Соловей, обнимал закутанного в одеяло царевича, бережно гладил по волосам черным. - Он дурак, конечно, бывает... Часто бывает... Выпить любит... Но чтоб зло непотребное кому - это никогда!... Он не понял просто, не понял про тебя... Я ему сейчас скажу - он и не подойдет к тебе больше, на шаг не ступит... Не пугайся, царевич...
Мальчишка молчал, не шевелился, но у Соловья было странное чувство, что его слушают - и очень внимательно.
- Ты побудь тут, ладно?... Вот, на цветы полюбуйся... - Соловью не терпелось спровадить нежданного гостя да и высказать ему пару слов ласковых, на дорожку. - В тереме больше нет никого, никто не побеспокоит... Я мигом вернусь - и ужинать будем...
Мальчишка не шевелился, держал в руках подушечку, шелками вышитую, опущенной головы не поднимал.
Соловей вздохнул, встал с кровати - и рванул бегом за порог, змею лютому мозги вправлять.
Вбежал в горницу...
- Вот что, хороший мой... Давай-ка рассказывай всё... - вальяжно развалившийся на лавке под окном Горыныч смотрел очень серьезно и пристально. Голос мягкий, обволакивает, успокаивает. - Где ж ты его такого нашел?... Как нашел?... Зачем решил с собой взять, да еще - в терем?... И чего молчит-то он?!... Я тут у тебя уже с час валандаюсь, а голоса его так и не слыхал...
- Я и сам не слыхал... - беспомощно вздохнул Соловей, успокаиваясь на глазах. Вздохнул, покачал головой. - И подольше чем ты, не слыхал... Не хочет он со светом белым разговаривать...
- Почему?... - Змей аж в лице сменился, пристально Соловья рассматривал.
Ах, змеюка подлая! Вот же, голосом ворожит-окутывает! И ненавидит Соловей голос этот бархатный, и ой, как есть за что - а все слушает, словно птенец желторотый, слушает - и успокаивается.
Перестает кровь в висках жилы рвать, горло злым хрипом не заходится...
- Да не мил ему белый свет... - Соловей понизил голос, обернулся пугливо к двери - не слышны ли речи его из горницы по коридору. - Жить он не хочет, вот беда...
И коротко, жестко, как он умел, рассказал Соловей Горынычу - где и как подобрал он царевича черноволосого, и почему в терем свой принес - тоже рассказал. Попенял при этом на пьянку давешнюю - что ситуацию упустил, не сразу понял, что на глазах его происходит.
Глазами показал в окно, на ворота - словно попросил...
Горыныч, будь человеком... Вот те крест, не до тебя сейчас...
Много времени и не понадобилось.
Захотелось курить, оба вышли из горницы на крыльцо терема.
- Соловушка... Хороший мой... - Горыныч присел на верхнюю ступеньку крыльца, глянул зорко. - А давай... Мы красавца твоего заговоренного, молчаливого... Того...
- Чего - того?!... - опять вскинулся Соловей яростно, глазами мутными сверкнул. - Чего ты еще удумал, нечисть?!...
- Да не трепыхайся ж ты... Чего задергался?... - Горыныч смотрел на друга младшего напряженно, понимающе. - Домой, говорю, давай его отправим, а?... На сторону родную?... Счас вызнаем, с какого царства, чей будет - я и отвезу... Мне не трудно, ты же знаешь... Ну, куда он тебе?... Зачем?... Да и в работе мешатся будет... А так мы его до терема родимого - да на глаза батюшке с матушкой, прям на руки белые, а?... Что скажешь?...
Соловей не спеша закурил, долго чиркал кремнем. Думы терзали нелегкие, мучительные.
- А если со мной боишься отпускать... Ты ж меня знаешь, сокол ясный... - Горыныч, глядя на друга, казалось насквозь видел все его переживания. - И прав ты - я нечисть, тварь болотная, работа моя такая... Как и твоя... Но разве ж я когда дите безответное обидел?... Хоть кого погубил напрасно?... Особливо, когда ты просил?...
Оба помолчали - было, что вспомнить.
- Да не в том беда, Змей... - Соловей прищурился - моргал, прогоняя пелену с отечных глаз. Затянулся. - Сам подумай... Ты его - в терем, а он в тереме своем через первую же балку струганную пеньку перекинет - и удавится... Понимаешь?... Горе у него какое-то случилось, а он - молчит... Говорить не желает... Он из терема в наш лес сбежал - так в другой раз и не побежит, прям там все и сделает... А я... Не хочу я, чтоб он... Вот - не хочу!...
- Понимаю... - Горыныч встал со ступеньки, с силой развел руки в стороны, с хрустом потянулся, распрямляя позвоночник. - Зацепило тебя... Вижу...
- Да не зацепило ничего!... - вскинулся Соловей, аж зубами скрипнул от злости. - Не хочу, чтоб мальчишка в петле болтался - и всё!...
- Да хорошо-хорошо, только не свисти... - Горыныч засмеялся мягко, одним движением бережно взъерошил рыжие лохмы. - Только... если красавец твой на тот свет собрался, он и у тебя в хоромах удавится, не удержишь ты его... Хотя... Попробуй, чем черт не шутит... Но я бы на твоем месте домой его отправил - и все дела...
- За себя хлопочешь?... - понимающе усмехнулся Соловей, уворачиваясь головой.
- А хоть бы и за себя... - Горыныч, посмеиваясь, направился к воротам. - Больше за меня хлопотать некому, только сам... А ты - что в крыльцо врос, провожай меня давай!... И повторяю - надумаешь его домой наладить, я в ту же минуту... Быстрее ветра долетим...
- Иди-иди уже, Змей... - Соловей отбросил курево под крыльцо, быстро сбежал со ступенек, открыл Горынычу калитку резную. - Не дурней тебя, разберусь, что делать...
- Ты-то разберешся, не сомневаюсь... - хохотнул ехидно Горыныч. Шагая через калитку, вдруг встал, обернулся, глянул серьезно. - Ты вот что, Соловушка, подумай... Пока ему нечем за жизнь цепляться, пока его на свете белом не держит ничто - не убережешь... Не укараулишь... У горя своя смекалка и хитрость своя...Обведет он тебя вокруг пальца - ты и не заметишь... Вот если будет хоть что-то, что ему станет важно да дорого... Тогда - другой разговор...
- Змей... А чего это ты такой добрый? - Соловей недоверчиво прищурился. - Предупреждаешь... Дельно, прямо скажу, предупреждаешь...
- А я ... тоже не хочу... - Горыныч беззаботно фыркнул, полез из калитки на тропинку. - Не хочу, чтоб ты убивался... Когда не убережешь... Мне твоих печалей в свое время - во, хватило! - и он резко рубанул рукой по горлу, видя, как мгновенно становятся безразлично-холодными, чужими, мутные зеленые глаза, как каменно сжимаются губы и очерчиваются непримиримой линией скулы.
- Не простишь?... - чуть слышно спросил Горыныч, неотрывно глядя в чужие, холодные зеленые глаза. - Не отойдешь никак?...
- Бывай, Горыныч... Свидимся... - и резная калитка безжалостно захлопнулась.
- Ты там... Не забудь, что завтра - отчет по весне... Списки свои приготовь... - нарочито весело крикнул Змей, вслушиваясь в удаляющийся звук торопливых шагов.
Ответом ему была тишина.
Не простил. И, похоже, не простит...
Отчаянный, бесшабашный рыжий мальчишка, который был когда-то - не простит...
Ну, ничего, у него терпения много - подождем...
Горыныч в бессильном отчаянии сжал кулаки - и, громко насвистывая, залихватский лесной мотив, двинулся к болотам.
Соловей, напуганный последними словами гостя, бегом вернулся в терем.
Он стоял на пороге спальни, скрытый полураспахнутой дверью, и смотрел, как на его, Соловья, кровати, замерев, как чурка деревянная, сидит подобранный днем в лесу черноволосый мальчишка-царевич.
В той же самой позе, в которой оставил его Соловей, с одеялом лоскутным, на плечи наброшенным, с подушечкой атласной, шелками вышитой, на коленях... Кафтан зеленый, в шутку Горынычем содранный, так на полу, у ног, и валяется...
Все время, что Соловья в комнате не было, мальчишка так и просидел, не шелохнувшись, только цветы лазоревые да ладони свои неотрывно разглядывал.
Злая получилась шутка, ох, злая!
Соловей тихо зашел в комнату, из длинного деревяного сундука в углу достал свою лучшую рубаху, где ворот жемчугом расшит был, да подол алой нитью простеган, подошел к кровати...
- Давай... рубаху тебе поменяем...Вот, самая лучшая...любимая... Смотри - красивая... - он осторожно потянул царевича за плечи, ворот вышитый ему показывал.
Царевич молчал - только глазами чуть на ворот рубахи покосился - и опять замер...
Одевал он мальчишку, как неживого - тот и руку поднять не мог, Соловью все пришлось самому делать. Тело тонкое, кожу нежную оглаживал, голого в руках держал, когда ткань шелковистую набрасывал - и не чувствовал этого, все пытался поймать угасающий, уже даже не горящий черный взгляд.
И не мог поймать.
Ускользал взгляд, не давался - не желал мальчишка хозяина пред собой видеть.
Рубаха Соловья была гостю чуть что не до колен, поэтому Соловей просто перепоясал ее ремешком пестрого, заморского плетения, из того же сундука прихваченным - и повел Царевича за руку - рука у того холодная-холодная, будто только что из погреба вынулся - в горницу, ужинать-то надо было...
Тот шел, как привидение, как дух лесной - вот он, вроде, и рядом, и как нет его.
Беспокойно было Соловью и тревожно.
Ох, прав Горыныч, прав, подлец - не убережет! Вот такого - с глазами мертвыми и ладонями ледяными - не убережет...
Змей, нечисть болотная, сам беду навел - и сам же ответ подсказал.
Чем же за жизнь тебя зацепить, гость незваный-негаданный?!
Соловей взял ухват, достал из печи чугунок со щами - сам варил накануне, хоршие щи, наваристые.
Разлил по тарелкам...
Мальчишка сидел молча, сумрачно глядя в тарелку - даже ложку не взял. А ложки эти деревянные Соловей сам вырезал, узорами украшал - от души, с любовью, и на каждой ручке по зверюшке лесной выстругивал, где - зайца пугливого, где - волка лихого, где белку быстроглазую.
Не глядел мальчишка на зверька лесного, ручку ложки венчавшего - видел что-то свое, безысходное и беспросветное.
А Соловей, сидя за столом напротив царевича, думал, возил тяжело ложкой по тарелке - тоже не ел.
И чем дальше, тем больше, захватывала его мысль - не мысль даже, так, сумасшествие, которое и лесной-то нечисти в голову приходить не должно! Но Соловей потом бы жить спокойно не смог, если царевич у него в тереме руки на себя наложит!
А что еще придумать, чем мальчишку зацепить - он просто не знал...
За окном смеркалось, солнце скрылось за верхушками старых елей, потянуло свежим ночным ветром.
Соловей посуду нетронутую со стола прибрал, ставни на окнах прикрыл - разом стемнело в горнице.
Постоял у печи, на оцепеневшего гостя глядя, шумно вздохнул - с духом собирался...
- Ночь на дворе... Спать пора... - негромко сказал он, подошел, взял царевича за ладонь узкую. - Пошли...
Тишина в ответ.
Соловей еще думал, идя по коридору к спальне, что если не получится у него, если не сумеет мальчишку на этом свете удержать...
От мыслей таких становилось больно в груди, в горле сразу горчило.
То тогда - вот вам крест! - бросит он службу государеву и подастся к людишкам лихим, на вольные хлеба! Ну не усидит он в тереме, если очи эти, черно-жгучие, не будут смотреть на него ласково, а локоны черные - в ладони не закудрявятся...
Не надо ему тогда ничего вообще!
Первый раз мучили Соловья думы подобные...
В спальне было темно, Соловей прошел наощупь, зажег в изголовье кровати лампадку маленькую, что лишь толику света рядом с собой отбрасывала. На потолке заплясали, задергались тени, лампадка чуть осветила кровать.
Царевич стоял посреди комнаты, все так же, с опущенной головой, казалось, даже не дыша...
- Говорю - спать пора... - негромко повторил Соловей.
Он подошел к гостю своему незваному, развязал пояс цветной на рубашке своей любимой. Полотнище соскользнуло с тонкого тела, открывая мальчишку во всей природной красоте юности. Соловей зубы сцепил, за плечо царевича до кровати довел, одеяло отбросил - и толкнул на перину пуховую.
- Ложись... Я - сейчас... - а сам сдернул с себя рубаху - похуже, не такую, как на царевиче была - развязал перевязи штанов, бросил тряпки на лавку.
Лежа на перине, в тусклом свете лампадки, мальчишка смотрел на высокого, лохматого рыжего парня - высокого, сильного, стройного.
Обнаженного - и потрясающе красивого!
Мускулы перетекали под кожей, плечи широкие, грудь сильная, бедра узкие... Длинные, сильные ноги, которым приходится много бегать...
Крепкие, мускулистые руки, способные держать меч, способные свернуть врагу голову с плеч...
Но сейчас эти руки так бережно и ласково легли царевичу на плечи, погладили спину, шею грудь - а потом осторожно потянули к себе...
- Знаю, что ты меня сейчас не хочешь... Что никого ты сейчас не хочешь... Ну, как решил - так и будет... - Соловей, устроившись на перине, осторожно притянул гостя к себе, уложил у себя на груди, обнял крепко - но не зло, чтоб не пугать. - Просто спать вместе станем... Не желаю я, чтоб ты один этой ночью оставался... А так - я рядом, и ты не один... И теплее тебе будет... Ночи холодные у нас в лесу...
И - одним дыханием задул лампадку в изголовье...
Сначала было тихо. Так тихо, что только мышка бессовестная в подполе зерна грызла - и то слышалось...
Соловей не спал, не мог он уснуть, чувствуя плечом шелк волос черных, да дыхание еле заметное, почти неслышное...
Держал в объятиях царевича чуть укачивал, чтоб тому спалось слаще.
А потом - вдруг - две руки его за шею обхватили, тело вздрагивающее к нему прижалось, да закапали на это самое плечо слезы горькие...
- Тихо, тихо... Хороший мой, тихо... - шептал Соловей, не в себе от радости.
Плачет! А если плачет, значит - живой еще! Значит, не все пропало!
Гладил он нежно плечи тонкие, тело вздрагивающее от слез:
- Тихо, ненаглядный... Утро вечера мудренее... Образуется все, слово даю...
Мальчишка вздрогнул, телом резко прижался к нему, беспомощно, неумело поцеловал куда-то в шею...
- А вот это - шалишь!... Вот это сейчас - не надо... Тебе поспать, да отдохнуть... Да рассказать мне утром, что ж такого тебя из дому-то погнало...
Соловей сходил с ума! Он чувствовал, как его рвет на части от желания схватить мальчишку, сжать в пылающих объятиях... И он же сам! Сам согласен!... Но говорил его язык совсем другое, потому как от страха, чтоб одному не остаться, да в благодарность, что не один - вот так не надо, так Соловей и сам когда-то умел...
Только хорошим не закончилось.
А еще его беспокоило, что мальчишка продолжал упорно молчать - рта не раскрыл, даже сейчас.
- Ты спи-ка, давай... И поплачь, все легче будет... - Соловей крепо сжимал руки, укачивая молча плакавшего царевича. - А я тут, я с тобой, я тебя никому не отдам... А это от нас не уйдет... Просто торопиться не надо...
Через какое-то время по ровному мерному дыханию Соловей понял, что мальчишка в его руках - уснул...
Вот и славно!
Уснул царевич на плече хозяина дома крепко обнимая его за шею обеими руками, уткнувшись мокрой от слез щекой в сильную, горячую грудь.
Соловей прижался щекой к черному шелку волос - и прикрыл глаза.
Ему казалось, что еще ни разу в жизни он не засыпал таким счастливым!
За окошком царила ночь...
От ближайшего к терему дерева отделилась тень, постояла, всматриваясь в очертания резных ворот...
Печально опустила голову...
- Значит, решился-таки... - тихо шепнул Горыныч, бессильно кусая губы. - Хороший мой, что же ты наделал?!...
И призрачная тень беззвучно исчезла на опушке леса.
Наступила абсолютная ночная тишина...
Продолжение от 02.11.
Часть 2.
*****
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...
Заалела на лугах заповедных роса от солнца красного, отступили в дремучую чащу леса туманы угрюмые, рассинелось, куда взор ни кинь, небо высокое да запели свои песни задорные пичужки лесные, веселые...
Только тяжелой да недоброй оказалась ночь минувшая для Змея беспутного.
Так и просидел, нечисть лесная, не смыкая глаз, на крыльце кованом, что хоромы его боярские, на границе болота лесного в чаще укрытые, достойно венчали. Сидел, курил, настойку свою, на весь лес знаменитую, на грибах болотных, не считая, из бадьи ковшом зачерпывал, стряхивая на кованые ступени шипящие капли, стонущим дымом испаряющиеся.
Щерил в недоброй усмешке пасть свою зубастую, недобро косился в сторону опушки леса да на терем свой тоскливо поглядывал...
Злой был терем у Горыныча, ох, злой!
Стальной, щитами да копьями отделанный, страшными птицами железными, крылья злобно распахнувшими, по коньку крыши украшенный.
Много ходило по лесу слухов дурных о том тереме, говаривали даже, что по ночам отттуда то крики, то плач доносится. Самая отъявленная нечисть лесная сторожилась ночью мимо логова Змеиного шастать, седьмой дорогою обегала, чтоб даже тенью, случайно, рядом не упасть...
И только старенький лесовичок, за молоденькой порослью грибов-опят на опушке присматривавший, на каждом пне, каждому зверю лесному божился, стучал сухим кулачком в свою шапку желудевую, что морок это, самим же Горынычем и наведенный. Потому как был раньше у него терем яркий, огненно-алый, за версту видать, а по ставням тесовым красовались летящие фазаны да горлицы, столь искусно из дерева выструганные, что многие издали их за птиц живых принимали. А потом подбегали, тонкие шеи птичьи руками ощупывали, дивились - кто ж это смог красоту такую да из дерева бесчувственного вырезать?
Но не знал никто имя резчика, а морок этот самый тогда и появился, когда между Горынычем и Соловьем кошка черная пробежала.
Старик-лесовичок клялся, что не мог, мол, Змеище поганый больше в алом тереме жить да на фазанов с горлицами, готовых с окна сорваться, любоваться - уж после того-то, как Соловей молоденький, совсем еще мальчишка рыжеволосый - алой дверью в ярости хлопнул, да и ушел...
Обидел Змей мальчишку, ох, обидел! А зачем - и сам сказать не мог...
И хитер, Змей поганый, постарался - все вокруг словно и позабыли, какой дом у Горыныча прежде был, да какие птицы его украшали. Только не смог он сам беспамятным стать - вот и появились по крыше морока птицы страшные, железные, ужас наводящие.
Птицы...
Старому лесовичку не верили, за спиной посмеивались, что со старика взять - все же помнили, что издавна у Горыныча дом такой был, страшный да стальной.
Какие еще фазаны, какие горлицы?!...
Горыныч про бредни стариковские ведал, доносили ему, но вот диво - не спускавший другим и меньшие провинности, каравший жестоко за любую фамильярность, Змей словно терял память, когда очередной доброхот старательно наушничал, что старик опять свои россказни плетет, да про фазанов с горлицами былины рассказывает...
И только молоденькие опята, в сухоньких ручках старика росшие здоровыми да румяными, тихо шептались между собой, когда рядом никого не было, что не поднимается рука у Змея лютого на дедушку, потому как дедушка - правду говорит...
Морок, не морок ли - но стоял терем злой на границе болота лесного, на крыльце сидел осунувшийся за ночь, с выступившей на лице жесткой щетиной, Горыныч, глаза воспаленные, кровью налитые, устало ладонью протирал - этим утром идти нужно было, отчеты за прошедший месяц по погубленным царевичам сдавать. У самого-то Змея все бумаги в порядке, и график он помнит, а вот Соловушку, радость потерянную, поторопить не мешало бы - а то заиграется в свою игрушку новую, черноволосую, да и упустит время отчетное.
А база данных шутить не любит, здесь точность и своевременность - прежде всего, а то такого наворотить можно!
Вот так погубишь, кого не надо - потом не отпишешься, да и сказка какая-никакая может бедой закончиться...
Только вот... ночь оказалась страшная...
Вот и не шли ноги проклятущие, держать отказывались, не желали с крыльца кованого спускаться. И не по пьянке совсем, как кто мог подумать, и не с сигарет заморских, с шабаша ведьм дальней русской родне контрабандой присланных, эти сигареты Горынычу давно уже были, как трава на солнце высохшая...
Все Марья-Моревна, будь она трижды неладна!
Да подарочек ее благодарственный, хуже змеи подколодной этой ночью Горыныча в сердце ужаливший...
А всех дел-то - блюдечко фарфоровое, да яблочко-семеренка, с чуть подгнившим бочком...
Машка слыла девкой красивой, королевна, как-никак, характером была вся в покойного батюшку - то на войну, то просто так, мечами помахаться. Но вот встретила на беду своего Царевича - милого, доброго парня - влюбилась, они уж и пожениться успели, дурное дело-то - нехитрое, но тут произошла какая-то путаница, база данных дала сбой, и пришла машкиному мужу разнарядка на погубление. Машка, не будь дурой, тут же бросилась к Горынычу, которого хорошо знала по юношеским забавам - мечом по столу стучала, ногами топала, грозилась и золота сулила.
Змей, вопреки своим правилам, не поленился, Соловья в помощники взял - тот глазищами зелеными сурово зыркнул, но помочь согласился - и меньше, чем за сутки, нашли они сбой в программе. Змей лично в верха ходил, бумагами тряс, совсем, как Машка, кулаком по столу стучал - и отвоевал машкиного мужа.
Вместо него на погубление программиста отправили, такой баг в программе не заметившего. Но с ним ни Горыныч, ни Соловей даже возиться не стали - сбежал дурачок в лес, ну и бог ему судья...
То ли звери лесные им полакомились, то ли он на ком-то из них верхом уехал - Горыныч уже и не вникал...
Благодарная Машка подарочек поднесла - блюдечко, а по нему яблочко подгнившее катается. Сказала, что в ту минуту, когда очень тоскливо станет - можно в душу свою заглянуть, что было, что будет увидеть...
Будь она трижды неладна, дура окаянная!
Подруга юности! Тьфу!...
Что уж взбрело Горынычу в голову, он и сам не знал, но вернувшись ночью с опушки, посмотрев, как в тереме соловьином огни все погасли, а последним - лампадка в спальне, отчего сердце проклятущее тоской зеленой изошло, искал он это блюдечко по всему терему. Искал - и распихивал руками дрожащими по сундукам огненно-алые рушники да ковшики, то тут, то там на дороге попадавшиеся...
Морок изнутри наводить было некогда, а видеть их он по-прежнему не мог...
Слишком дорогой оказалась цена за собственную глупость...
Блюдечко фарфоровое, да яблочко подгнившее нашлись в горнице, за печкою - сам засунул, а когда - вспомнить не мог...
И уже пуская яблочко по кругу белоснежному - пожалел... Слишком сильно хотел Горыныч знать, что сейчас происходит на опушке леса, но еще сильнее - не хотел...
А было поздно...
Только увидел он совсем не то, что думал. И глаз оторвать от увиденного не смог...
Увидел он себя - молодого, горячего, молодецкою силой красующегося, лениво прохаживающегося по берегу гиблого болота за чужой дальней горой, где по юным годам любил бесчинства безобидные творить...Увидел толпу озверевшей нечисти, насмерть затаптывавшей тощенького длинноволосого рыжего мальчишку, своею же кровью захлебывавшегося... Увидел, как смеялся во все горло, разрывая тварей болотных голыми руками надвое, а в глазах мутных такая ярость пылала, что часть из них только от взгляда змеиного пеплом рассыпались...
Увидел, как несся с ревом в облаках, торопясь в алый терем, сшибая на пути зазевавшихся орлов и ястребов, прижимая к груди могучей умирающего мальчишку... Как стая воронья, заходясь истерическим карканьем, бросилась по его команде за живой и мертвою водою, напугав лесных обитателей так, что часть зверей всерьез собралась эмигрировать в другой лес, решив, что начался конец света, их потом с трудом удалось отловить и уговорить вернуться...
Увидел, как лечил, как раны обмывал, как с ложки кормил... Как расчесывал гребешком частым рыжие пряди, а тощенький мальчишка смущенно улыбался и жмурился, да к ладони его щекой прижимался...
Трижды пытался Горыныч гниль фруктовую с блюдца сбросить, чтоб не заходилось так сердце истерзанное...
Духу не хватило...
Смотрел, не дыша, как, уже год спустя, выбегал на крыльцо огненно-алого терема рыжий мальчишка, счастливый, доверчиво сияющий зелеными глазами и кричал звонко в вечереющее небо - "Змеюшка! Родной!... Щи наваристые получились, ужинать пора!"... Как слетал сам виражом с облака на ступени алые, а молоденький Соловей, подпрыгнув, вис у него на шее, потому как соскучился за день разлуки...
Увидел он и ту ночь, годом позже, когда не сдержал сердца ретивого, прошел, не дыша, боясь скрипнуть половицей, в маленькую горницу, и стоял, замерев, у лавки с одеялом лоскутным, боясь дохнуть, а навстречу ему сияли в доверчивом ожидании зеленые глазищи... Как он был послушен, как дрожал, когда Змей, от счастья оцепеневший, холщовую рубаху с тонкого тела стягивал, как жался мокрой от слез щекой к змеиной ладони, как целовал ее искусанными губами!
И еще только один год видел Горыныч самого себя счастливым и безрассудным...
А потом проклятый фрукт показал ему то, за что прощения нет и быть не может...
Столько времени утекло, кажется, уж и забылось все, ан нет - в сердце как иглу раскаленную вставили, да вынуть забыли...
Горыныч плакал злыми, жгучими слезами, в ярости и ненависти на самого себя грыз ладонь, но досмотрел все до конца, не в силах глаз отвести от зрелища безумного, и уже замахнулся на блюдечко безвинное, но тут картинка вдруг сменилась - и он оцепенел...
На него спокойно и бесстрашно смотрел молчун-Царевич, новая черноволосая забава соловьиная, в недобрый час им из петли вынутая. Мальчишка стоял уверно и непреклонно, хотя было видно, что ему досталось неслабо: рубаха Соловья - жемчугом по вороту вышитая, любимая - разорвана, подпалена, кровью пропитана.
- Отдай мне его. Он - мой. - тихо, беззвучно попросил Горыныч, словно на икону в красном углу молился.
- Нет. - также тихо, шепотом прозвучало в голове, только чуть дрогнули ресницы соболиные. Мальчишка его не боялся, Горыныч увидел это сразу...
И голос...
Голос у Царевича грудной, красивый, такой живой... Только тихий.
- Он всегда был моим. Отдай! Не то погибнешь... - Горынычу и в голову - ни в одну из трех - прийти не могло, что он умеет так велеречиво разговаривать...
- Нет. Не отдам. - Мальчишка был спокоен, словно его и не опаляло дыханием огненным, не жалило кожу нежную кусачими искрами летящими...
- Погибнешь...
- Нет.
- Как пожелаешь... - в злой ярости скрипнул клыками прокуренными Горыныч
И в ту же секунду яростный шквал огня рухнул на безоружную, беззащитную черноволосую фигурку, пожирая и заглатывая...
Но до самого последнего мига Горыныч видел на блюдечке, как чуть двигаются почерневшие, обуглившиеся губы и слышал, словно ему уверенно бросали в лицо:
- Нет. Не отдам...Мой Соловушка...
Пылающая фигурка, словно сломавшись, бессильно поникла...
- НЕТ! НЕ СМЕЙ!...- ударило вдруг стоном такой боли, что по блюдечку заметались разноцветные волны, а подгнившее яблочко скатилось на край. - ВАНЬКА! РОДНОЙ МОЙ! НЕТ!...
И блюдечко рассыпалось на мелкое крошево, словно по нему обухом топора ударили...
Мерзкий фрукт сам, своей волей, закатился под печку...
Вот тогда Горыныч проклял Машку на чем только свет стоит, на трясущихся ногах выполз на крыльцо, дотащился до бадьи с настойкой - и напивался всю ночь, черпая брагу червленым ковшом металлическим, куря и тоскливо поглядывая на ставший уже давно ненавистным терем...
Слишком хорошо он знал этот голос, блюдечко своей болью в одночасье раскрошивший...
Эх, Соловушка-Соловушка, хороший мой! Что же ты наделал? Зачем только притащил к себе этого отрока, чужого и тревожного? Еще бы немного, совсем немного подождать - может, и вернулось бы то, потерянное в винных парах, что вернуть невозможно, а забыть - сил никаких нет...
И Царевич этот - спокойный, уверенный...
Неужели все уже так плохо?
Но есть, есть в закромах змеиных средство - страшное, преступное, такое, что Соловей всегда презирал и плечом поводил брезгливо - но есть...
Как же не хочется - чтоб так-то, не по-людски...
Но и спалить чернявого мальчишку - все равно, что приговор себе подписать. такого Соловушка не простит...
После ночки их бурной - никак не простит...
Горыныч, нечисть болотная, не вчера на свет народился, все понимает, он и упрекать-то ни в чем не будет, кто же в уме здравом от такого красавца чернявого откажется?!
Да и не виноват отрок неразумный, беспомощно Соловью в руки упавший, видит бог, не виноват - и Горыныч понимал это лучше, чем кто бы то ни было...
Он отлично знает - кто виноват, достаточно лишь в стальные блестящие ступени крыльца попристальнее вглядеться...
Он объяснит, отмолит, найдет слова...
А рыжеволосого-то надо возвращать... Как угодно - но возвращать, даже подлостью лютою...
Загулялся он один, глупости пошел творить...
И все дура-Машка, с ее яблоком червивым! С ней Горыныч еще поговорит, как совсем протрезвеет...
Даже на дуру-Машку нехорошо перегаром дышать...
Но самое главное на сегодняшнее утро - списки...
Продолжение от 15.11. - в комментариях, стр.4.
Продолжение от 10.01. - в комментариях, стр.5.
Продолжение от 12.01 - в комментариях, стр.6
Продолжение от 03.02. - в комментариях, стр.6
Продолжение от 05.02. - в комментариях, стр.7
Продолжение от 19.04. - в комментариях, стр.10
">
*****
Распирает!))))
Маленькая сказочная история о трех дураках, заблудившихся друг в друге...
(и обо всех своих долгах я тоже помню...
)Название: ПТИЦА МОЯ, ЛАЗОРЕВАЯ
Фандом: Русские сказки
Автор: Namorada
Бета: оно же)))
Пейринг: Соловей-Разбойник/Царевич, Горыныч/Соловей-Разбойник
Жанр: русский народный флафф))), русский народный ангст))))
Предупреждение: Нервный Соловей, Горыныч-извращенец, аутичный Царевич... Всё на любителя)))... Нервы-нервы-нервы... А в финале - всем счастье, сколько унесут!
))))))Размер: миди
Статус: в процессе
*****
Этот Царевич оказался отвратительным!
Невыносимый, неуправляемый, так еще и суицидник!
Правда то, что парень настолько плох, Соловей понял не сразу, что, конечно, не делает чести ни ему, как профессионалу, ни его опыту работы, ни отлаженным до автоматизма навыкам. Сперва, пока он, занимая исходную позицию, наблюдая сквозь густые ветки, тихо хоронился за толстым дубом, у подножия которого с другой стороны судорожно копошился и сопел незваный гость, что-то вытаскивая из седельной сумки, а что-то туда, наоборот, запихивая, казалось, что все идет, как обычно, как положено...
читать дальшеВот тут бы Соловью-то встрепенуться, да внимательно всмотреться в то, что глаза его, утомленные вчерашней попойкой с Горынычем видели...
А где же, например, конь богатырский, который должен ушами прясть да, хвостом помахивая, к хозяину мордой тянуться? Ну, не пешком же этот юродивый сюда притащился?! А где меч его верный, который обязан молодецкую руку согревать?!
Соловей пытался проморгаться, напряженно косился туда-сюда, по сторонам, но ничего, хоть отдаленно напоминающего меч, рядом с деревом не видел.
А все Горыныч, будь он неладен! С его настойкой на грибах болотных! Радовался, ирод, что Соловья в очередной раз, как птенчика сопливого, развел! Давай - да давай! Ты ж не юнец желоротый?! Уговаривал, нечисть лесная, клыки свои от курева желтые в ухмылке щерил...
Разве в другой раз, на трезвую-то голову, Соловей допустил бы подобный промах?!
Ведь даже еще до коня и меча - а где же договор-то на нового Царевича, который - договор, ясное дело - должен лежать в хоромах Соловья, в рабочем кабинете, на столе со всей отчетностью, к списку утвержденных заказов аккуратно подколотый, с обязательной датой исполнения и ожидающей росписи гусиного пера графой "выполнено..."?!
Потому как такое дело, как отстрел и погубление лишних по сюжету, не нужных в сказках царевичей - дело серьезное, ответственное и требующее самой строгой отчетности.
И уж Соловей, как ас своего дела, подобные правила знал на зубок.
Но так славно текла вчера в чарки настойка грибная, так душевно пел Горыныч под шестиструнную гитару, так игриво скользили руки его по плечам соловьиным, когда солнце последним лучом скрылось за лесною чащей...
От рук, правду сказать, Соловей отпихался, хоть и пьяный был - а тут словно протрезвел, брови сдвинул сурово, сверкнул глазами зелеными, рыжей шевелюрой своей, по плечам растрепанной, тряхнул угрожающе...
Не за чем! Баловство это!
Было - и сплыло... Не к чему прошлое ворошить...
Кулакам воли давать не пришлось...
Горыныч, бес окаянный, только хохотнул басом, руки свои жаркие с плеч Соловья убрал - вид делал искусный, что шутки шутил, и что не горько ему ни разу, что птенец его неоперившийся, когда-то давным-давно, затаив дыхание, преданно в глаза смотревший, кудри свои золотые доверчиво в подставленную ладонь отдававший, теперь сурово плечом дергает, да глазами недобро зыркает, хорошо хоть посвистом своим злодейским не угрожает...
Знал, ох, знал Горыныч, что причиною стало, и что Соловей обиды не простил - тоже знал...
Поэтому и подливал зелье по чаркам, угощал от души, если у нечисти лесной душа есть...
То ли развеселить хотел, то ли отвлечь - чтоб забылась неуклюжая, глупая попытка объяснить что-то, напомнить, а то и вернуть...
Вот и отвлек - ему, Соловью, на погибель...
И стоял теперь Соловей за дубом, глазами, с похмелья красными, мутными - не изумрудно-зелеными, в цвет свежескошенной травы, а давяще-болотными, тяжелыми - недобро наблюдал, как возится под сильною, устремленною ввысь дубовою веткою мальчишка-Царевич. Незванный-негаданный, малолетний гость непрошенный...
На вид и двадцати годочков еще нет...
Смоляные кудри по плечам вьются-стекают, чело белоснежное занавешивают... Глаза черные, жгучие - такими в душу глянуть, все чувства, все мысли наизнанку, не утаить ничего от взгляда огненного... Ресницы длинные, густые, загибаются к бровям соболиным - словно и не Царевич перед Соловьем, а царская дочь на выданье. Телом узок да строен, ох, гибкий да соразмерный... Пальцами белыми, тонкими да длинными, веревку пеньковую перебирает... Кафтан зеленый, царский, атласный, золотой нитью шитый, на груди расстегнут, штаны новехонькие, полосатые, в сапожки до колен, сафьяновые, прибраны...
Засмотрелся Соловей - на кудри да на ресницы, на ноги длинные...
Пожалел даже, что прийдется красоту такую губить. Впервые пожалел, что работа у него,у Соловья, столь неумолимая - тяжелая и принципиальная.
А пока жалел, да башкой тряс, чтоб глаза хоть что-то видели - прозевал, бестолковый, тот миг, когда мальчишка черноволосый на дуб полез, да на ветку высокую забрался. И пока Соловей глазищами своими налитыми хлопал да головой тряс - вздохнул горько, да так отчаянно, что аж в груди у Соловья зашлось, да с ветки вниз и сиганул, только веревка пеньковая, к ветке привязанная, в вечернем воздухе свистнула...
- Да твою же мать!... Что ж ты творишь-то, ирод окаянный! - взвыл на всю поляну Соловей и - откуда только сила взялась! - к ветке метнулся.
Схватил мальчишку в охапку - тот легкий, одной рукой удержать можно - да рвал другой рукой веревку пеньковую, освобождал шею нежную и костерил гостя незваного на чем свет стоит! Потому как сам испугался зрелища дикого - не привык Соловей, чтоб под самым его носом, на дубе заветном, мальчишки повешенные, с пенькой на шее болтались.
Царевичу должно прибывать, согласно списку, в порядке живой очереди, на коне да с мечом в руке, и ждать - когда Соловей своим посвистом богатырским его изведет, головушку буйную с плеч снесет.
А этот?!
В руках у Соловья обмяк, голову запрокинул - кудри черные, шелковые к земле свесились - и ни на окрики, ни на ругань не отзывался. И дыхания легкого не слышно - тишина под дубом.
Мертвая тишина.
Соловей свету белого не взвидел, аж затрясся весь - бросил мальчишку на траву шелкОвую, рвал застежки кафтана, золотой нитью да жемчужинками мелкими вышитые, тело тонкое освобождал, чтоб не сдавливало ничего, сердце растирал, а потом башкой тряхнул, да с испугу искусственное дыхание делать начал.
Припал к устам сахарным, по-юношески горячим да упругим, раздвигал губами губы жаркие - чтоб только успеть, чтоб задышал, задвигался на траве мальчишка черноволосый, чтоб не лежал вот так, бесчувственной, мертвой плотью, чтоб руки у самого Соловья не тряслись и внутри ужасом не обдавало.
И лишь потом понял, что отрыватся-то ой, как не хочется! Обдало жаром, дух перехватило, в горле запеклось - такие горячие да колдовские губы у царевича, такая кожа нежная да прохладная под руками Соловья таяла...
Мальчишка дернулся, головой мотнул, вздохнул, застонал - беспокойно да жалостливо...
Открыл глаза.
Вот сколько не готовился он к смерти, сколько не уговаривал себя ничему уже не удивляться, а все же удивился. Навис прямо над ним парень молодой - косая сажень в плечах, лицо дерзкое, красивое, решительное, волосищи рыжие по плечам сбегают, глаза зеленые, мутные, жгут-прожигают насквозь... Рубаха простая с вышитым воротом, кожаным поясом подпоясанная... Штаны плисовые потертые...
Чужие руки царевича гладят-ощупывают...
Ох, и перегаром-то - перегаром на всю поляну разит!
- Что ж ты творишь, ирод окаянный?... - хриплым с перепою голосом спросил парень. Башкой в негодовани мотнул - рыжие лохмы на глаза упали. - Тебе кто дозволял в моем лесу, на дубе моем заветном... вешаться?... Чего молчишь, Антихрист?...
Ну вот, опять все по-прежнему... И этому парню он тоже помешал... не угодил... не пришелся ко двору...
И в другой жизни - ничего не изменилось.
Значит, так тому и быть.
Когда мальчишка дернулся, задышал и со стоном открыл глаза - Соловей даже обрадовался. Отпустило в груди, кипятком больше не обдавало. Он подался назад, продохнул глубоко, чтоб сердце глупое в горле не колотилось. Смотрел на мальчишку сурово, да и взгляд от вчерашнего сам собой расползался, что прибавляло строгости и угрозы в зелено-болотных, мутных глазах.
Только вот руки - руки он с кожи белоснежной убрать не смог...
Не слушались руки...
Не могли оторваться от тонкой груди, где под кожей каждое ребрышко прощупать можно, где чужое сердце бьется так беззащитно. аж ладонь огнем запылала.
А царевич его взглядом черным, отчаянным ожег - и молчал.
Только смотрел напряженно, как пальцы чужие по его плечам гуляют да ключицы ощупывают.
- Ну, чего замолк, словно язык проглотил?... - Соловей жестких ноток в голосе прибавил. Прокашляться бы, чтоб не сипеть так... Да как-то неудобно. Что гость нежданный о нем подумает? Что пьяница да разбойник? Ну так это ж редко, когда свободное время. Да и заказов на сегодняшний день не было! - Скажи уж что-нибудь... Как звать-величать-то тебя?...
И кожа! Кожа белоснежная под пальцами таяла, покоя не давала...
А мальчишка опять зыркнул отчаянно - и молчал.
Соловей рассердился...
Негоже молчать, когда спрашивают вежливо! Он мальчишку из петли вытащил, на белый свет вернул - а с ним даже беседовать не желают!
И уже нарочно начал с жаром плечи изящные ощупывать, пальцами шею наглаживать, вокруг ямки под горлом выразительно кружить - чтоб уже руку-то оттолкнул, дернулся, может, прикрикнул бы что...
Чтоб хоть звук издал...
Но так он не хотел, вот хоть на кресте клясться готов, хоть землю есть - не хотел он так!
Ладонь сама собой - как обезумела! - по мальчишеской груди скользнула, к розовеющему на белоснежном дернулась, и уже мяли, сдавливали, ласкали пальцы жадные розовые упругие комочки, то один, то другой, горячо сминали, тискали, не в силах оторваться...
Соловью как по башке ушатом двинули - загорелось все лицо, словно на него бадью с кипятком опрокинули, аж дышать нечем стало...
А мальчишка на траве дернулся, словно его со спины стрелой пронзило, хрипло выдохнул - и столько печали в том выдохе было, словно Соловей ребенка малого, безответного с оттяга ударил - медленно голову влево отвернул, губу закусил - и молчал...
Соловей, он, конечно, тоже нечисть лесная, а не только Горыныч. И прозвали "Разбойником", потому как работа грязная, и в любом доме боярском его не то что в горнице на лавку к столу не посадят - дальше резных ворот и не пустят, да и выпивает он, правда, редко - с тем же Горынычем...
И царевичей он изводит, согласно поставляемому списку...
Но вот деток беззащитных Соловей в жизни не обижал! Пальцем не трогал...
Потому как - грешно.
И от вздоха этого обреченного у Соловья в груди что-то оборвалось. Самому завыть захотелось. Смазал он сам себе мысленно кулаком по лбу, сплюнул злобно - нечисть она и есть нечисть, свое нутро не переделаешь! - рывком взвалил мальчишку на правое плечо, тяжело встал на ноги, и пошел к себе в логово - потому как понятия не имел, что со своим гостем нежданным, молчаливым, делать, а если бы они еще на той поляне, у дуба заветного, задержались - поручиться за самого себя он бы ни разу не мог.
Но и душегубом с большой дороги Соловей себя чувствовать не желал!
Ему для этого работы хватает.
Мальчишка висел на плече неподвижно, не дергался, не спрашивал, куда его тащат и зачем. Соловей и дыхания-то его не слышал, как ни старался. Только тело под руками горячее было, да в плечо чужое сердце тихо билось - устало и равнодушно.
Соловья это злило и тревожило - не в тех годах еще мальчишка, чтоб так от жизни уставать. Ему бы сейчас с девками хороводы водить, через кострища к ночи прыгать с криками и хохотом, а не по лесам шастать с пеньковой веревкой в руках, да не лежать мертво на траве, равнодушно отворачиваясь, когда всякие извращенцы лесные по его телу белому жадно шарятся.
Так Соловей о самом себе в тот миг думал.
Тропы он знал заветные, укромные - дошли от поляны, из чащи лесной, до терема соловьиного быстро.
Соловей ногами крепкими дотопал, а царевич на плече у него доехал.
Придерживая мальчишку одной рукой, чтоб не свалился, Соловей отпер калиточку резную, шагнул на двор.
- Ну, вот и дом мой... - чуть смущаясь сказал он, спуская гостя с плеча на землю. - Погостишь у меня денек-другой, осмотришься... Там видно будет...
Мальчишка упорно молчал - только глазами своими черными прожигал Соловья до самого нутра.
Терем Соловью от государевых милостей выделили знатный - с учетом специфической работы и необходимости отдыхать от трудов праведных: в два этажа, окошки слюдой, как льдинками, украшены, резные наличники, крыша в две башенки, с петушками-флюгерами.
Загляденье!
Соловей потоптался, на царевича покосился...
- Ну, пойдем, что ли... - легонько тронул за плечо, направляя к крыльцу в три ступенечки. - Видать, отдохнуть тебе с дороги надо... Издалека путь-то держишь?...
Мальчишка молчал - но к крыльцу послушно пошел, даже бросил взгляд на наличники резные.
А потом кудрями черными занавесился, как боярышня, только глазами сверкнул - да голову опустил.
Ох ты ж, горе горькое...
И откуда ж тебя такого горемычного занесло-то?...
Соловей отвел гостя в собственную спальню, указал на кровать широкую:
- Располагайся, отдыхай... Беспокоить тебя не буду... Если нужен буду - зови, али сам дойдешь... По коридору да до горницы...
И - вышел, чуть притворив дверь.
Сам ушел в горницу - надо бы лавку починить, доска шатается... Давно хотел, все только руки не доходили.
Стучать топором Соловей старался аккуратно, редко, негромко. Стучал - а сам думал...
Зачем же он мальчишку-то черноволосого домой притащил? Он и бумаги свои уже проверил - не было сегодня разнарярдки на погубление царевичей. Не "списочный" гость в его опочивальне расположился.
А, значит, Соловью до него дела нет - только вот отпустить-то как?!...
Все у Соловья перед глазами веревка пеньковая извивалась, захлестнувшая шею белую.
Так распереживался, что даже сходил, на цыпочках, стараясь не шуметь, глянул - как там гость нежданный.
Мальчишка, утомленный и обессиливший, спал на кровати - прямо в камзоле, только сапожки скинул - судорожно, жалобно вздыхал, дергался во сне.
Черные кудри разметались по лоскутному одеялу, грудь чуть заметно вздымалась.
Соловей хорошо знал такие вздохи - с горя так вздыхают, не от радости.
И что же с тобой делать-то, горемычный?...
Соловей уже и во дворе повозился, в сарае дверь укрепил, и бумаги свои в рабочем кабинете в сотый раз пролистал...
Мальчишка спал.
Надвигался вечер, по небу дружно бежали облачка.
Соловей, в очередной раз глянув, как мальчишка спит на его кровати, вышел из терема на крыльцо, задумчиво смотрел на облака.
- Здрав буде, Соловушка, хороший мой!... - во дворе внезапно грянул веселый грудной голос, гулко стукнула калитка. - Только что ж ты ворота-то не затворяешь?... Нагрянут еще... люди лихие... А ты тут один, без помощи... Без меня...
И на глаза Соловью - недовольно поморщившемуся, тяжело вздохнувшему - предстал довольный жизнью и собой Змей Горыныч, ввалившийся в незапертую калитку.
Принесла ж нелегкая!...
- Я сам... лихая людь... - огрызнулся Соловей, протягивая ладонь для приветствия. - Чего притащился?... Не до тебя мне сейчас...
- А что за дела?... - искренне заинтересовался Горыныч, почесывая пятерней болевшую с похмелья голову. - Вроде ж у тебя сегодня по списку - никого... А хорошо мы вчера с тобой, а?!...
- Ничего хорошего... - обреченно буркнул Соловей. Горыныча, если он решил зайти "на огонек", было невозможно выпроводить со двора. - Пойдем, квасу налью... Ты ж зеленый весь, даром, что нечисть...
- Ой, нечисть, ой, зеленая... Ой, пойдем!... - Горыныч радостно толкал хозяина терема в плечо, торопя вернуться в дом. - Ой, кваску бы сейчас!... И посидим напару - от души...
Соловей только беспомощно скрипнул зубами.
Когда они уже были в горнице, и Соловей наливал в дубовую кружку прохладный квас, а Горыныч, сидя на лавке за столом, довольный, тер больную голову - в глубине дома что-то стукнуло. Или - упало.
- Что это?... - тут же дернулся, напрягся Горыныч, группируясь для броска.
- А... Царевич один... Свалился на голову, как снег нежданный... - Соловей дернулся от неожиданности, разлил коричневую жидкость на пол. - Надо с ним... Разобраться... Побыстрее... Вот черт!... Лужи... Сейчас тряпку принесу...
И он пошел к крыльцу.
- Иди-иди, родной... Не спеши... - ласково промурлыкал Горыныч у которого недобро загорелись глаза. - Я тебе помогу... Разобраться...
И он молнией сверкнувшей метнулся на звук, в глубину дома.
- Чего ты там бурчишь, не слышу... - недовольно фыркнул Соловей, снимая с перил крыльца развешанную сушиться половую тряпку. - Чего ты сказал?...
Он вернулся в горницу, аккуратно промакнул лужи на полу.
Горыныча в горнице не было.
Соловью показалось, или Горыныч сказл - "помогу разобраться?..."
Соловья как поддых бревном рубануло:
- Твою же мать! - рявкнул он срываясь с места и бросаясь к своей спальне. - Горыныч! Стой! Не надо!...
Слишком хорошо он знал, как змей проклятущий любит разбираться с молодыми отроками...
И слишком поздно об этом вспомнил.
Уже подбегая к спальне, в открытую дверь он увидел, как Горыныч стоит перед кроватью, на которой сидит еще не пришедший в себя со сна царевич, и одной рукой уже стаскивает с него зеленый камзол, проводя жадными пальцами по белоснежной коже плеч, рук, спины. А другой рукой крепко держит царевича за подбородок, вынуждая в глаза свои змеиные неотрывно пялиться.
Мальчишка даже не дергался, не сопротивлялся - только глаза отводил, все на дверь смотрел.
И молчал.
А в глазах его жгуче-черных Соловей увидел пустоту и мрак.
- Ну что, щенок... Позабавимся?... - журчащий голос Горыныча резанул по ушам. - У нас с Соловушкой с царевичами разговор короткий...
Мальчишка чуть дернулся...
Беспомощно вздохнул.
Подбегавшему Соловью разом вся кровь в голову ударила, ярость пеленой в глазах встала.
- Ты... Не смей!... Не смей, погань! - Он бросился в спальню, как бешеный зверь, даже рычал утробно, руки мозолистые от тонких, хрупких плеч отдирал в гневе. Одним зверским ударом отбросил Горыныча от гостя, в стену впечатал. - Не трожь его!... Порешу!...
- Соловушка... Да ты чего?... - с силой ударившийся о бревенчатую стену Горыныч с трудом удержался на ногах, смотрел потрясенно, взгляд с одного на другого переводил. - Ты ж его... Для чего тогда привел-то?... Разве ж не для этого?... Ты ж его губить должен...
- Не т-т-рожь его, погань!... Не с-с-мей!... - Соловья как падучая била, аж руки тряслись. Сдернул с кровати снятый Горынычем зеленый царский камзол, на пол швырнул. Рванул одеяло с кровати - кутал плечи белые, заледеневшие, в одеяло лоскутное, согреть пытался, кудри черные дрожащей рукой гладил - успокаивал. - Пошел прочь отсюда!... Прочь, сказал, удавлю!... Еще хоть раз!... Хоть раз один - лишь руку протяни!... Лишь глянь в его сторону!... Удавлю и в болото сброшу!... Прочь, сказал!...
Показалось - или под ладонью трясущейся кудри черные чуть дернулись, ожили на мгновение?
- А чего ж он... молчал-то?... - недовольно ворча, Горыныч отступал из спальни спиной к двери, стараясь не выпускать из поля зрения бешено сверкавшего глазами, разошедшегося Соловья. Вон, аж кудри рыжие дыбом встали от бешенства. - Ну и сказал бы... Не хочу, мол... Я разве кого когда силой тянул?... Чего молчал-то?... Со мной по доброй воле ложатся...
- Сердца у тебя нет, Змей... - с тоскливым отчаянием прошипел Соловей, жарким дыханием согревая ледяные пальцы в своих ладонях. - Ну, молчал и молчал... Твое какое дело?... Что, на всех, кто молчит, лезть будешь, изверг?... Захочет - заговорит, не захочет - молчать будет... Его воля!... Пошел прочь, сказал...
Горыныч молча шагнул спиной за порог, притворил дверь. В узенькую щелку наблюдал, как кутает рыжеволосый парень в одеяло лоскутное чернявого мальчишку, как руки ему дыханием греет, как подушечку атласную, шелками вышитую на колени кладет. На подушке-думочке цветы лазоревые - как живые. Чтоб любовался, значит, царевич, на красоту рукотворную, чтоб успокаивался после бесчинства змеиного...
- Это я - изверг?... Это у меня сердца нет?... - тихо, горько спросил сам себя Горыныч, притворяя дверь, чтоб не рвать душу картинкой невыносимою. - Эх, Соловушка-Соловушка... Все-то ты забыл...
И, как было велено, тяжело ступая, думой придавленный, пошел в горницу - ждать хозяина.
- Ты не пугайся, ты не смотри на него... Змей - он не злой, не подлый... - Соловей, обнимал закутанного в одеяло царевича, бережно гладил по волосам черным. - Он дурак, конечно, бывает... Часто бывает... Выпить любит... Но чтоб зло непотребное кому - это никогда!... Он не понял просто, не понял про тебя... Я ему сейчас скажу - он и не подойдет к тебе больше, на шаг не ступит... Не пугайся, царевич...
Мальчишка молчал, не шевелился, но у Соловья было странное чувство, что его слушают - и очень внимательно.
- Ты побудь тут, ладно?... Вот, на цветы полюбуйся... - Соловью не терпелось спровадить нежданного гостя да и высказать ему пару слов ласковых, на дорожку. - В тереме больше нет никого, никто не побеспокоит... Я мигом вернусь - и ужинать будем...
Мальчишка не шевелился, держал в руках подушечку, шелками вышитую, опущенной головы не поднимал.
Соловей вздохнул, встал с кровати - и рванул бегом за порог, змею лютому мозги вправлять.
Вбежал в горницу...
- Вот что, хороший мой... Давай-ка рассказывай всё... - вальяжно развалившийся на лавке под окном Горыныч смотрел очень серьезно и пристально. Голос мягкий, обволакивает, успокаивает. - Где ж ты его такого нашел?... Как нашел?... Зачем решил с собой взять, да еще - в терем?... И чего молчит-то он?!... Я тут у тебя уже с час валандаюсь, а голоса его так и не слыхал...
- Я и сам не слыхал... - беспомощно вздохнул Соловей, успокаиваясь на глазах. Вздохнул, покачал головой. - И подольше чем ты, не слыхал... Не хочет он со светом белым разговаривать...
- Почему?... - Змей аж в лице сменился, пристально Соловья рассматривал.
Ах, змеюка подлая! Вот же, голосом ворожит-окутывает! И ненавидит Соловей голос этот бархатный, и ой, как есть за что - а все слушает, словно птенец желторотый, слушает - и успокаивается.
Перестает кровь в висках жилы рвать, горло злым хрипом не заходится...
- Да не мил ему белый свет... - Соловей понизил голос, обернулся пугливо к двери - не слышны ли речи его из горницы по коридору. - Жить он не хочет, вот беда...
И коротко, жестко, как он умел, рассказал Соловей Горынычу - где и как подобрал он царевича черноволосого, и почему в терем свой принес - тоже рассказал. Попенял при этом на пьянку давешнюю - что ситуацию упустил, не сразу понял, что на глазах его происходит.
Глазами показал в окно, на ворота - словно попросил...
Горыныч, будь человеком... Вот те крест, не до тебя сейчас...
Много времени и не понадобилось.
Захотелось курить, оба вышли из горницы на крыльцо терема.
- Соловушка... Хороший мой... - Горыныч присел на верхнюю ступеньку крыльца, глянул зорко. - А давай... Мы красавца твоего заговоренного, молчаливого... Того...
- Чего - того?!... - опять вскинулся Соловей яростно, глазами мутными сверкнул. - Чего ты еще удумал, нечисть?!...
- Да не трепыхайся ж ты... Чего задергался?... - Горыныч смотрел на друга младшего напряженно, понимающе. - Домой, говорю, давай его отправим, а?... На сторону родную?... Счас вызнаем, с какого царства, чей будет - я и отвезу... Мне не трудно, ты же знаешь... Ну, куда он тебе?... Зачем?... Да и в работе мешатся будет... А так мы его до терема родимого - да на глаза батюшке с матушкой, прям на руки белые, а?... Что скажешь?...
Соловей не спеша закурил, долго чиркал кремнем. Думы терзали нелегкие, мучительные.
- А если со мной боишься отпускать... Ты ж меня знаешь, сокол ясный... - Горыныч, глядя на друга, казалось насквозь видел все его переживания. - И прав ты - я нечисть, тварь болотная, работа моя такая... Как и твоя... Но разве ж я когда дите безответное обидел?... Хоть кого погубил напрасно?... Особливо, когда ты просил?...
Оба помолчали - было, что вспомнить.
- Да не в том беда, Змей... - Соловей прищурился - моргал, прогоняя пелену с отечных глаз. Затянулся. - Сам подумай... Ты его - в терем, а он в тереме своем через первую же балку струганную пеньку перекинет - и удавится... Понимаешь?... Горе у него какое-то случилось, а он - молчит... Говорить не желает... Он из терема в наш лес сбежал - так в другой раз и не побежит, прям там все и сделает... А я... Не хочу я, чтоб он... Вот - не хочу!...
- Понимаю... - Горыныч встал со ступеньки, с силой развел руки в стороны, с хрустом потянулся, распрямляя позвоночник. - Зацепило тебя... Вижу...
- Да не зацепило ничего!... - вскинулся Соловей, аж зубами скрипнул от злости. - Не хочу, чтоб мальчишка в петле болтался - и всё!...
- Да хорошо-хорошо, только не свисти... - Горыныч засмеялся мягко, одним движением бережно взъерошил рыжие лохмы. - Только... если красавец твой на тот свет собрался, он и у тебя в хоромах удавится, не удержишь ты его... Хотя... Попробуй, чем черт не шутит... Но я бы на твоем месте домой его отправил - и все дела...
- За себя хлопочешь?... - понимающе усмехнулся Соловей, уворачиваясь головой.
- А хоть бы и за себя... - Горыныч, посмеиваясь, направился к воротам. - Больше за меня хлопотать некому, только сам... А ты - что в крыльцо врос, провожай меня давай!... И повторяю - надумаешь его домой наладить, я в ту же минуту... Быстрее ветра долетим...
- Иди-иди уже, Змей... - Соловей отбросил курево под крыльцо, быстро сбежал со ступенек, открыл Горынычу калитку резную. - Не дурней тебя, разберусь, что делать...
- Ты-то разберешся, не сомневаюсь... - хохотнул ехидно Горыныч. Шагая через калитку, вдруг встал, обернулся, глянул серьезно. - Ты вот что, Соловушка, подумай... Пока ему нечем за жизнь цепляться, пока его на свете белом не держит ничто - не убережешь... Не укараулишь... У горя своя смекалка и хитрость своя...Обведет он тебя вокруг пальца - ты и не заметишь... Вот если будет хоть что-то, что ему станет важно да дорого... Тогда - другой разговор...
- Змей... А чего это ты такой добрый? - Соловей недоверчиво прищурился. - Предупреждаешь... Дельно, прямо скажу, предупреждаешь...
- А я ... тоже не хочу... - Горыныч беззаботно фыркнул, полез из калитки на тропинку. - Не хочу, чтоб ты убивался... Когда не убережешь... Мне твоих печалей в свое время - во, хватило! - и он резко рубанул рукой по горлу, видя, как мгновенно становятся безразлично-холодными, чужими, мутные зеленые глаза, как каменно сжимаются губы и очерчиваются непримиримой линией скулы.
- Не простишь?... - чуть слышно спросил Горыныч, неотрывно глядя в чужие, холодные зеленые глаза. - Не отойдешь никак?...
- Бывай, Горыныч... Свидимся... - и резная калитка безжалостно захлопнулась.
- Ты там... Не забудь, что завтра - отчет по весне... Списки свои приготовь... - нарочито весело крикнул Змей, вслушиваясь в удаляющийся звук торопливых шагов.
Ответом ему была тишина.
Не простил. И, похоже, не простит...
Отчаянный, бесшабашный рыжий мальчишка, который был когда-то - не простит...
Ну, ничего, у него терпения много - подождем...
Горыныч в бессильном отчаянии сжал кулаки - и, громко насвистывая, залихватский лесной мотив, двинулся к болотам.
Соловей, напуганный последними словами гостя, бегом вернулся в терем.
Он стоял на пороге спальни, скрытый полураспахнутой дверью, и смотрел, как на его, Соловья, кровати, замерев, как чурка деревянная, сидит подобранный днем в лесу черноволосый мальчишка-царевич.
В той же самой позе, в которой оставил его Соловей, с одеялом лоскутным, на плечи наброшенным, с подушечкой атласной, шелками вышитой, на коленях... Кафтан зеленый, в шутку Горынычем содранный, так на полу, у ног, и валяется...
Все время, что Соловья в комнате не было, мальчишка так и просидел, не шелохнувшись, только цветы лазоревые да ладони свои неотрывно разглядывал.
Злая получилась шутка, ох, злая!
Соловей тихо зашел в комнату, из длинного деревяного сундука в углу достал свою лучшую рубаху, где ворот жемчугом расшит был, да подол алой нитью простеган, подошел к кровати...
- Давай... рубаху тебе поменяем...Вот, самая лучшая...любимая... Смотри - красивая... - он осторожно потянул царевича за плечи, ворот вышитый ему показывал.
Царевич молчал - только глазами чуть на ворот рубахи покосился - и опять замер...
Одевал он мальчишку, как неживого - тот и руку поднять не мог, Соловью все пришлось самому делать. Тело тонкое, кожу нежную оглаживал, голого в руках держал, когда ткань шелковистую набрасывал - и не чувствовал этого, все пытался поймать угасающий, уже даже не горящий черный взгляд.
И не мог поймать.
Ускользал взгляд, не давался - не желал мальчишка хозяина пред собой видеть.
Рубаха Соловья была гостю чуть что не до колен, поэтому Соловей просто перепоясал ее ремешком пестрого, заморского плетения, из того же сундука прихваченным - и повел Царевича за руку - рука у того холодная-холодная, будто только что из погреба вынулся - в горницу, ужинать-то надо было...
Тот шел, как привидение, как дух лесной - вот он, вроде, и рядом, и как нет его.
Беспокойно было Соловью и тревожно.
Ох, прав Горыныч, прав, подлец - не убережет! Вот такого - с глазами мертвыми и ладонями ледяными - не убережет...
Змей, нечисть болотная, сам беду навел - и сам же ответ подсказал.
Чем же за жизнь тебя зацепить, гость незваный-негаданный?!
Соловей взял ухват, достал из печи чугунок со щами - сам варил накануне, хоршие щи, наваристые.
Разлил по тарелкам...
Мальчишка сидел молча, сумрачно глядя в тарелку - даже ложку не взял. А ложки эти деревянные Соловей сам вырезал, узорами украшал - от души, с любовью, и на каждой ручке по зверюшке лесной выстругивал, где - зайца пугливого, где - волка лихого, где белку быстроглазую.
Не глядел мальчишка на зверька лесного, ручку ложки венчавшего - видел что-то свое, безысходное и беспросветное.
А Соловей, сидя за столом напротив царевича, думал, возил тяжело ложкой по тарелке - тоже не ел.
И чем дальше, тем больше, захватывала его мысль - не мысль даже, так, сумасшествие, которое и лесной-то нечисти в голову приходить не должно! Но Соловей потом бы жить спокойно не смог, если царевич у него в тереме руки на себя наложит!
А что еще придумать, чем мальчишку зацепить - он просто не знал...
За окном смеркалось, солнце скрылось за верхушками старых елей, потянуло свежим ночным ветром.
Соловей посуду нетронутую со стола прибрал, ставни на окнах прикрыл - разом стемнело в горнице.
Постоял у печи, на оцепеневшего гостя глядя, шумно вздохнул - с духом собирался...
- Ночь на дворе... Спать пора... - негромко сказал он, подошел, взял царевича за ладонь узкую. - Пошли...
Тишина в ответ.
Соловей еще думал, идя по коридору к спальне, что если не получится у него, если не сумеет мальчишку на этом свете удержать...
От мыслей таких становилось больно в груди, в горле сразу горчило.
То тогда - вот вам крест! - бросит он службу государеву и подастся к людишкам лихим, на вольные хлеба! Ну не усидит он в тереме, если очи эти, черно-жгучие, не будут смотреть на него ласково, а локоны черные - в ладони не закудрявятся...
Не надо ему тогда ничего вообще!
Первый раз мучили Соловья думы подобные...
В спальне было темно, Соловей прошел наощупь, зажег в изголовье кровати лампадку маленькую, что лишь толику света рядом с собой отбрасывала. На потолке заплясали, задергались тени, лампадка чуть осветила кровать.
Царевич стоял посреди комнаты, все так же, с опущенной головой, казалось, даже не дыша...
- Говорю - спать пора... - негромко повторил Соловей.
Он подошел к гостю своему незваному, развязал пояс цветной на рубашке своей любимой. Полотнище соскользнуло с тонкого тела, открывая мальчишку во всей природной красоте юности. Соловей зубы сцепил, за плечо царевича до кровати довел, одеяло отбросил - и толкнул на перину пуховую.
- Ложись... Я - сейчас... - а сам сдернул с себя рубаху - похуже, не такую, как на царевиче была - развязал перевязи штанов, бросил тряпки на лавку.
Лежа на перине, в тусклом свете лампадки, мальчишка смотрел на высокого, лохматого рыжего парня - высокого, сильного, стройного.
Обнаженного - и потрясающе красивого!
Мускулы перетекали под кожей, плечи широкие, грудь сильная, бедра узкие... Длинные, сильные ноги, которым приходится много бегать...
Крепкие, мускулистые руки, способные держать меч, способные свернуть врагу голову с плеч...
Но сейчас эти руки так бережно и ласково легли царевичу на плечи, погладили спину, шею грудь - а потом осторожно потянули к себе...
- Знаю, что ты меня сейчас не хочешь... Что никого ты сейчас не хочешь... Ну, как решил - так и будет... - Соловей, устроившись на перине, осторожно притянул гостя к себе, уложил у себя на груди, обнял крепко - но не зло, чтоб не пугать. - Просто спать вместе станем... Не желаю я, чтоб ты один этой ночью оставался... А так - я рядом, и ты не один... И теплее тебе будет... Ночи холодные у нас в лесу...
И - одним дыханием задул лампадку в изголовье...
Сначала было тихо. Так тихо, что только мышка бессовестная в подполе зерна грызла - и то слышалось...
Соловей не спал, не мог он уснуть, чувствуя плечом шелк волос черных, да дыхание еле заметное, почти неслышное...
Держал в объятиях царевича чуть укачивал, чтоб тому спалось слаще.
А потом - вдруг - две руки его за шею обхватили, тело вздрагивающее к нему прижалось, да закапали на это самое плечо слезы горькие...
- Тихо, тихо... Хороший мой, тихо... - шептал Соловей, не в себе от радости.
Плачет! А если плачет, значит - живой еще! Значит, не все пропало!
Гладил он нежно плечи тонкие, тело вздрагивающее от слез:
- Тихо, ненаглядный... Утро вечера мудренее... Образуется все, слово даю...
Мальчишка вздрогнул, телом резко прижался к нему, беспомощно, неумело поцеловал куда-то в шею...
- А вот это - шалишь!... Вот это сейчас - не надо... Тебе поспать, да отдохнуть... Да рассказать мне утром, что ж такого тебя из дому-то погнало...
Соловей сходил с ума! Он чувствовал, как его рвет на части от желания схватить мальчишку, сжать в пылающих объятиях... И он же сам! Сам согласен!... Но говорил его язык совсем другое, потому как от страха, чтоб одному не остаться, да в благодарность, что не один - вот так не надо, так Соловей и сам когда-то умел...
Только хорошим не закончилось.
А еще его беспокоило, что мальчишка продолжал упорно молчать - рта не раскрыл, даже сейчас.
- Ты спи-ка, давай... И поплачь, все легче будет... - Соловей крепо сжимал руки, укачивая молча плакавшего царевича. - А я тут, я с тобой, я тебя никому не отдам... А это от нас не уйдет... Просто торопиться не надо...
Через какое-то время по ровному мерному дыханию Соловей понял, что мальчишка в его руках - уснул...
Вот и славно!
Уснул царевич на плече хозяина дома крепко обнимая его за шею обеими руками, уткнувшись мокрой от слез щекой в сильную, горячую грудь.
Соловей прижался щекой к черному шелку волос - и прикрыл глаза.
Ему казалось, что еще ни разу в жизни он не засыпал таким счастливым!
За окошком царила ночь...
От ближайшего к терему дерева отделилась тень, постояла, всматриваясь в очертания резных ворот...
Печально опустила голову...
- Значит, решился-таки... - тихо шепнул Горыныч, бессильно кусая губы. - Хороший мой, что же ты наделал?!...
И призрачная тень беззвучно исчезла на опушке леса.
Наступила абсолютная ночная тишина...
Продолжение от 02.11.
Часть 2.
*****
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается...
Заалела на лугах заповедных роса от солнца красного, отступили в дремучую чащу леса туманы угрюмые, рассинелось, куда взор ни кинь, небо высокое да запели свои песни задорные пичужки лесные, веселые...
Только тяжелой да недоброй оказалась ночь минувшая для Змея беспутного.
Так и просидел, нечисть лесная, не смыкая глаз, на крыльце кованом, что хоромы его боярские, на границе болота лесного в чаще укрытые, достойно венчали. Сидел, курил, настойку свою, на весь лес знаменитую, на грибах болотных, не считая, из бадьи ковшом зачерпывал, стряхивая на кованые ступени шипящие капли, стонущим дымом испаряющиеся.
Щерил в недоброй усмешке пасть свою зубастую, недобро косился в сторону опушки леса да на терем свой тоскливо поглядывал...
Злой был терем у Горыныча, ох, злой!
Стальной, щитами да копьями отделанный, страшными птицами железными, крылья злобно распахнувшими, по коньку крыши украшенный.
Много ходило по лесу слухов дурных о том тереме, говаривали даже, что по ночам отттуда то крики, то плач доносится. Самая отъявленная нечисть лесная сторожилась ночью мимо логова Змеиного шастать, седьмой дорогою обегала, чтоб даже тенью, случайно, рядом не упасть...
И только старенький лесовичок, за молоденькой порослью грибов-опят на опушке присматривавший, на каждом пне, каждому зверю лесному божился, стучал сухим кулачком в свою шапку желудевую, что морок это, самим же Горынычем и наведенный. Потому как был раньше у него терем яркий, огненно-алый, за версту видать, а по ставням тесовым красовались летящие фазаны да горлицы, столь искусно из дерева выструганные, что многие издали их за птиц живых принимали. А потом подбегали, тонкие шеи птичьи руками ощупывали, дивились - кто ж это смог красоту такую да из дерева бесчувственного вырезать?
Но не знал никто имя резчика, а морок этот самый тогда и появился, когда между Горынычем и Соловьем кошка черная пробежала.
Старик-лесовичок клялся, что не мог, мол, Змеище поганый больше в алом тереме жить да на фазанов с горлицами, готовых с окна сорваться, любоваться - уж после того-то, как Соловей молоденький, совсем еще мальчишка рыжеволосый - алой дверью в ярости хлопнул, да и ушел...
Обидел Змей мальчишку, ох, обидел! А зачем - и сам сказать не мог...
И хитер, Змей поганый, постарался - все вокруг словно и позабыли, какой дом у Горыныча прежде был, да какие птицы его украшали. Только не смог он сам беспамятным стать - вот и появились по крыше морока птицы страшные, железные, ужас наводящие.
Птицы...
Старому лесовичку не верили, за спиной посмеивались, что со старика взять - все же помнили, что издавна у Горыныча дом такой был, страшный да стальной.
Какие еще фазаны, какие горлицы?!...
Горыныч про бредни стариковские ведал, доносили ему, но вот диво - не спускавший другим и меньшие провинности, каравший жестоко за любую фамильярность, Змей словно терял память, когда очередной доброхот старательно наушничал, что старик опять свои россказни плетет, да про фазанов с горлицами былины рассказывает...
И только молоденькие опята, в сухоньких ручках старика росшие здоровыми да румяными, тихо шептались между собой, когда рядом никого не было, что не поднимается рука у Змея лютого на дедушку, потому как дедушка - правду говорит...
Морок, не морок ли - но стоял терем злой на границе болота лесного, на крыльце сидел осунувшийся за ночь, с выступившей на лице жесткой щетиной, Горыныч, глаза воспаленные, кровью налитые, устало ладонью протирал - этим утром идти нужно было, отчеты за прошедший месяц по погубленным царевичам сдавать. У самого-то Змея все бумаги в порядке, и график он помнит, а вот Соловушку, радость потерянную, поторопить не мешало бы - а то заиграется в свою игрушку новую, черноволосую, да и упустит время отчетное.
А база данных шутить не любит, здесь точность и своевременность - прежде всего, а то такого наворотить можно!
Вот так погубишь, кого не надо - потом не отпишешься, да и сказка какая-никакая может бедой закончиться...
Только вот... ночь оказалась страшная...
Вот и не шли ноги проклятущие, держать отказывались, не желали с крыльца кованого спускаться. И не по пьянке совсем, как кто мог подумать, и не с сигарет заморских, с шабаша ведьм дальней русской родне контрабандой присланных, эти сигареты Горынычу давно уже были, как трава на солнце высохшая...
Все Марья-Моревна, будь она трижды неладна!
Да подарочек ее благодарственный, хуже змеи подколодной этой ночью Горыныча в сердце ужаливший...
А всех дел-то - блюдечко фарфоровое, да яблочко-семеренка, с чуть подгнившим бочком...
Машка слыла девкой красивой, королевна, как-никак, характером была вся в покойного батюшку - то на войну, то просто так, мечами помахаться. Но вот встретила на беду своего Царевича - милого, доброго парня - влюбилась, они уж и пожениться успели, дурное дело-то - нехитрое, но тут произошла какая-то путаница, база данных дала сбой, и пришла машкиному мужу разнарядка на погубление. Машка, не будь дурой, тут же бросилась к Горынычу, которого хорошо знала по юношеским забавам - мечом по столу стучала, ногами топала, грозилась и золота сулила.
Змей, вопреки своим правилам, не поленился, Соловья в помощники взял - тот глазищами зелеными сурово зыркнул, но помочь согласился - и меньше, чем за сутки, нашли они сбой в программе. Змей лично в верха ходил, бумагами тряс, совсем, как Машка, кулаком по столу стучал - и отвоевал машкиного мужа.
Вместо него на погубление программиста отправили, такой баг в программе не заметившего. Но с ним ни Горыныч, ни Соловей даже возиться не стали - сбежал дурачок в лес, ну и бог ему судья...
То ли звери лесные им полакомились, то ли он на ком-то из них верхом уехал - Горыныч уже и не вникал...
Благодарная Машка подарочек поднесла - блюдечко, а по нему яблочко подгнившее катается. Сказала, что в ту минуту, когда очень тоскливо станет - можно в душу свою заглянуть, что было, что будет увидеть...
Будь она трижды неладна, дура окаянная!
Подруга юности! Тьфу!...
Что уж взбрело Горынычу в голову, он и сам не знал, но вернувшись ночью с опушки, посмотрев, как в тереме соловьином огни все погасли, а последним - лампадка в спальне, отчего сердце проклятущее тоской зеленой изошло, искал он это блюдечко по всему терему. Искал - и распихивал руками дрожащими по сундукам огненно-алые рушники да ковшики, то тут, то там на дороге попадавшиеся...
Морок изнутри наводить было некогда, а видеть их он по-прежнему не мог...
Слишком дорогой оказалась цена за собственную глупость...
Блюдечко фарфоровое, да яблочко подгнившее нашлись в горнице, за печкою - сам засунул, а когда - вспомнить не мог...
И уже пуская яблочко по кругу белоснежному - пожалел... Слишком сильно хотел Горыныч знать, что сейчас происходит на опушке леса, но еще сильнее - не хотел...
А было поздно...
Только увидел он совсем не то, что думал. И глаз оторвать от увиденного не смог...
Увидел он себя - молодого, горячего, молодецкою силой красующегося, лениво прохаживающегося по берегу гиблого болота за чужой дальней горой, где по юным годам любил бесчинства безобидные творить...Увидел толпу озверевшей нечисти, насмерть затаптывавшей тощенького длинноволосого рыжего мальчишку, своею же кровью захлебывавшегося... Увидел, как смеялся во все горло, разрывая тварей болотных голыми руками надвое, а в глазах мутных такая ярость пылала, что часть из них только от взгляда змеиного пеплом рассыпались...
Увидел, как несся с ревом в облаках, торопясь в алый терем, сшибая на пути зазевавшихся орлов и ястребов, прижимая к груди могучей умирающего мальчишку... Как стая воронья, заходясь истерическим карканьем, бросилась по его команде за живой и мертвою водою, напугав лесных обитателей так, что часть зверей всерьез собралась эмигрировать в другой лес, решив, что начался конец света, их потом с трудом удалось отловить и уговорить вернуться...
Увидел, как лечил, как раны обмывал, как с ложки кормил... Как расчесывал гребешком частым рыжие пряди, а тощенький мальчишка смущенно улыбался и жмурился, да к ладони его щекой прижимался...
Трижды пытался Горыныч гниль фруктовую с блюдца сбросить, чтоб не заходилось так сердце истерзанное...
Духу не хватило...
Смотрел, не дыша, как, уже год спустя, выбегал на крыльцо огненно-алого терема рыжий мальчишка, счастливый, доверчиво сияющий зелеными глазами и кричал звонко в вечереющее небо - "Змеюшка! Родной!... Щи наваристые получились, ужинать пора!"... Как слетал сам виражом с облака на ступени алые, а молоденький Соловей, подпрыгнув, вис у него на шее, потому как соскучился за день разлуки...
Увидел он и ту ночь, годом позже, когда не сдержал сердца ретивого, прошел, не дыша, боясь скрипнуть половицей, в маленькую горницу, и стоял, замерев, у лавки с одеялом лоскутным, боясь дохнуть, а навстречу ему сияли в доверчивом ожидании зеленые глазищи... Как он был послушен, как дрожал, когда Змей, от счастья оцепеневший, холщовую рубаху с тонкого тела стягивал, как жался мокрой от слез щекой к змеиной ладони, как целовал ее искусанными губами!
И еще только один год видел Горыныч самого себя счастливым и безрассудным...
А потом проклятый фрукт показал ему то, за что прощения нет и быть не может...
Столько времени утекло, кажется, уж и забылось все, ан нет - в сердце как иглу раскаленную вставили, да вынуть забыли...
Горыныч плакал злыми, жгучими слезами, в ярости и ненависти на самого себя грыз ладонь, но досмотрел все до конца, не в силах глаз отвести от зрелища безумного, и уже замахнулся на блюдечко безвинное, но тут картинка вдруг сменилась - и он оцепенел...
На него спокойно и бесстрашно смотрел молчун-Царевич, новая черноволосая забава соловьиная, в недобрый час им из петли вынутая. Мальчишка стоял уверно и непреклонно, хотя было видно, что ему досталось неслабо: рубаха Соловья - жемчугом по вороту вышитая, любимая - разорвана, подпалена, кровью пропитана.
- Отдай мне его. Он - мой. - тихо, беззвучно попросил Горыныч, словно на икону в красном углу молился.
- Нет. - также тихо, шепотом прозвучало в голове, только чуть дрогнули ресницы соболиные. Мальчишка его не боялся, Горыныч увидел это сразу...
И голос...
Голос у Царевича грудной, красивый, такой живой... Только тихий.
- Он всегда был моим. Отдай! Не то погибнешь... - Горынычу и в голову - ни в одну из трех - прийти не могло, что он умеет так велеречиво разговаривать...
- Нет. Не отдам. - Мальчишка был спокоен, словно его и не опаляло дыханием огненным, не жалило кожу нежную кусачими искрами летящими...
- Погибнешь...
- Нет.
- Как пожелаешь... - в злой ярости скрипнул клыками прокуренными Горыныч
И в ту же секунду яростный шквал огня рухнул на безоружную, беззащитную черноволосую фигурку, пожирая и заглатывая...
Но до самого последнего мига Горыныч видел на блюдечке, как чуть двигаются почерневшие, обуглившиеся губы и слышал, словно ему уверенно бросали в лицо:
- Нет. Не отдам...Мой Соловушка...
Пылающая фигурка, словно сломавшись, бессильно поникла...
- НЕТ! НЕ СМЕЙ!...- ударило вдруг стоном такой боли, что по блюдечку заметались разноцветные волны, а подгнившее яблочко скатилось на край. - ВАНЬКА! РОДНОЙ МОЙ! НЕТ!...
И блюдечко рассыпалось на мелкое крошево, словно по нему обухом топора ударили...
Мерзкий фрукт сам, своей волей, закатился под печку...
Вот тогда Горыныч проклял Машку на чем только свет стоит, на трясущихся ногах выполз на крыльцо, дотащился до бадьи с настойкой - и напивался всю ночь, черпая брагу червленым ковшом металлическим, куря и тоскливо поглядывая на ставший уже давно ненавистным терем...
Слишком хорошо он знал этот голос, блюдечко своей болью в одночасье раскрошивший...
Эх, Соловушка-Соловушка, хороший мой! Что же ты наделал? Зачем только притащил к себе этого отрока, чужого и тревожного? Еще бы немного, совсем немного подождать - может, и вернулось бы то, потерянное в винных парах, что вернуть невозможно, а забыть - сил никаких нет...
И Царевич этот - спокойный, уверенный...
Неужели все уже так плохо?
Но есть, есть в закромах змеиных средство - страшное, преступное, такое, что Соловей всегда презирал и плечом поводил брезгливо - но есть...
Как же не хочется - чтоб так-то, не по-людски...
Но и спалить чернявого мальчишку - все равно, что приговор себе подписать. такого Соловушка не простит...
После ночки их бурной - никак не простит...
Горыныч, нечисть болотная, не вчера на свет народился, все понимает, он и упрекать-то ни в чем не будет, кто же в уме здравом от такого красавца чернявого откажется?!
Да и не виноват отрок неразумный, беспомощно Соловью в руки упавший, видит бог, не виноват - и Горыныч понимал это лучше, чем кто бы то ни было...
Он отлично знает - кто виноват, достаточно лишь в стальные блестящие ступени крыльца попристальнее вглядеться...
Он объяснит, отмолит, найдет слова...
А рыжеволосого-то надо возвращать... Как угодно - но возвращать, даже подлостью лютою...
Загулялся он один, глупости пошел творить...
И все дура-Машка, с ее яблоком червивым! С ней Горыныч еще поговорит, как совсем протрезвеет...
Даже на дуру-Машку нехорошо перегаром дышать...
Но самое главное на сегодняшнее утро - списки...
Продолжение от 15.11. - в комментариях, стр.4.
Продолжение от 10.01. - в комментариях, стр.5.
Продолжение от 12.01 - в комментариях, стр.6
Продолжение от 03.02. - в комментариях, стр.6
Продолжение от 05.02. - в комментариях, стр.7
Продолжение от 19.04. - в комментариях, стр.10
">*****
@темы: Сказки, Рассказы, фанфики - Сказки
-
-
17.08.2013 в 15:07А вы, наши любимые авторы, вообще нас знатно балуете своим творчеством)))
-
-
04.09.2013 в 18:49-
-
04.09.2013 в 23:03Но уже вот-вот...)))
-
-
05.09.2013 в 21:27А еще знаете... Я хочу про Горыныча. Поподробней))) А то правда, накинулись всем честным людом на нечисть, а он, может, и не прост так? Может, у него обстоятельства и аргументы?
Короче, жду))
-
-
11.10.2013 в 03:39Это ж все теперь, пропал я с концами, в который раз... Соловушка... Змеюшка... Иванушка... Держите меня семеро!!!)))
А язык-то какой чудный))) Читаю и наслаждаюсь прям)))
Я дааальше хочу)))) *присоединяюсь к страждущим и ждущим*
-
-
11.10.2013 в 04:45-
-
19.10.2013 в 22:29Вообще Наморада рушит мои принципы. Не любила стеб - появился Маевский, не понимала фанфики по сказками - получите Царевича и Соловья)
-
-
20.10.2013 в 21:54Стеб стебу рознь, Наморада просто так его пишет, что не знаешь, то ли тебе ржать, то ли плакать, то ли все вместе и сразу)
А сказки... ну, даже не знаю... Эта - амррр)))
Бывают и такие "шедевры", что только плюнешь, да читать перестанешь...
Что в очередной раз подтверждает - любимый автор Наморада - бессовестно хороша)))
И ждать ее можно долго)
-
-
21.10.2013 в 19:54Может, поделишься ссылками на хорошие фанфики по сказкам?
Наморада просто так его пишет, что не знаешь, то ли тебе ржать, то ли плакать, то ли все вместе и сразу)
А по-моему, у нее все не буквы ради букв, а настоящие произведения, со смыслом, которые заставляют думать.
-
-
21.10.2013 в 21:33А вот с этим я даже и не спорю, потому как правда чистейшая)
Увы, нет, ссылками не поделюсь, ибо хорошие как-то все мимо меня пролетают... Кроме этого)
Мы такими темпами с тобой целый ров вытопчем. Сунется утром Соловей из терема, ан, фигушки, просто так не пройдешь, Джек с Териком ров протоптали)))
-
-
21.10.2013 в 21:37и правильно, нечего ему царевича своего ненаглядного без присмотра оставлять)))
А у государя мы для него отпуск выхлопочем. Разумеется, без отрыва от вытаптывания рва)))
-
-
21.10.2013 в 21:44-
-
02.11.2013 в 01:31Князя с Соколом дождались, а там, глядишь и Соловушка что новое расскажет)))
-
-
02.11.2013 в 01:40-
-
02.11.2013 в 01:43Сегодня прям вечер радостей)))
Просто...
-
-
02.11.2013 в 01:44-
-
02.11.2013 в 01:46Но теперь уже - благодаря вам - много легче))))
Работа принята, ров - шикарный!))))
-
-
02.11.2013 в 01:49Спасибо, начальника)
-
-
02.11.2013 в 02:14-
-
02.11.2013 в 02:18Счастье-то какое))) Все, скорее бы завтра!!!)))) Это ж такой подарок))) Это прям...прям... прям ура еще раз!!!))))
-
-
02.11.2013 в 02:27-
-
02.11.2013 в 02:28-
-
02.11.2013 в 02:31-
-
02.11.2013 в 02:34-
-
02.11.2013 в 16:28Poor Jack, присоединяйся! Для тебя в окопчике и топчанчик и кружка чайка заготовлены)))
-
-
02.11.2013 в 16:35-
-
02.11.2013 в 19:36(да, продолжение - в посте)))
-
-
02.11.2013 в 19:41-
-
02.11.2013 в 19:41побегу читать)
-
-
02.11.2013 в 19:43Да, что-то Змеюшку совсем жалко стало... Или нет...
Он же опять подлость замыслил..